Проходные дворы - Эдуард Хруцкий

Иногда мне кажется, что вся Москва превратилась нынче в огромный ресторан «Архангельское». Вот-вот появится оркестр и снова прозвучит нелепая, как наша жизнь, фраза: «Музыка народная, слова КГБ».

…А жаль все-таки, что ничего и никогда у нас не меняется к лучшему.

Москва. Осень. 1957 год.

Мне позвонил мой товарищ, человек весьма ушлый:

— Хорошие вещи нужны?

— Конечно.

— Поехали.

Мы встретились с ним в десять вечера на площади Маяковского, сели в такси и поехали на Арбат — на тот, старый, еще не порушенный Арбат, с его прелестными переулками, милыми двориками, заросшими зеленью, с элегантными особнячками.

Теперь этого Арбата нет. Вместо двориков, особняков и переулков — бездарный проспект с домами-уродами.

Много лет ревнители столичной старины обвиняли в разрушении заповедной Москвы ГлавАПУ, Моспроект и лично главного архитектора города Посохина. Конечно, их вина в этом есть, но, как ни странно, винить надо было, как мне рассказал генерал КГБ Коваленко, знаменитую «девятку» (управление КГБ), занимавшуюся охраной правительства, и бывшего председателя А.Н. Шелепина, которого звали «железный Шурик», ну и, конечно, непредсказуемого Никиту Хрущева.

Все дело в том, что первому лицу было весьма неудобно ехать из Кремля на дачу в Горки-2: правительственный кортеж крутился по центру, прежде чем добирался до Рублевского шоссе.

Сталин опасался неведомых террористов, а Никита Сергеевич, видимо, боялся, что в капканах старомосковских улочек его поджидают члены антипартийной группы, например Молотов с противотанковым ружьем или Каганович со станковым гранатометом. И судьба Арбата была решена.

Но давайте вернемся в ушедшую осень.

Малый Николопесковский переулок уже готовился ко сну. Такси остановилось у полукруглой арки. Двор, засыпанный листьями, скамеечки, клумба с погибающими цветами и в глубине — одноэтажный флигель. Окна в нем были зашторены, и свет пробивался узкими полосками, создавая ощущение опасности и тайны.

Мой товарищ постучал в окно каким-то особым кодом, словно морзянку отбил. Дверь распахнулась. На пороге стоял молодой парень весьма приятной наружности: полный, высокий, роговые очки делали его похожим на какого-то чеховского персонажа.

— Прошу, — чуть грассируя, сказал он.

Первое, что я увидел, войдя в квартиру, — Вольтера. Двухметровая фигура, сработанная из красного дерева, стояла в глубине комнаты.

Великий мыслитель иронично взирал на кучи заграничного тряпья.

Чего здесь только не было! Американские костюмы, итальянские пиджаки, финские плащи, голландские юбки, английские шерстяные рубашки.

— Выбирайте, — сделал широкий жест чеховский персонаж, как оказалось впоследствии, знаменитый Голем, человек, державший центровую подпольную фарцовку.

— У вас прекрасный Вольтер, — сказал я.

— Да, — ответил он, — остатки бывшего семейного благополучия. Но скоро он покинет мой дом. Один мужик из посольства обещал мне за него приличную партию шмоток. Прошу вас, выбирайте. Мой ассистент покажет вам товар.

Он еще раз оглядел свой склад и крикнул:

— Виктор!

Из таинственной глубины флигеля, где в эту минуту заиграли менуэт старинные часы, появился человек, одетый во все фирменное.

Он поздоровался, щелкнул выключателем, и загорелся под потолком китайский фонарь-люстра. И в ее зыбком желтоватом свете я увидел Гобсека с лицом херувима — человека из моего военного детства.

* * *

Виктор Лазарев появился в нашем классе в сорок четвертом. Мальчик из детской сказки, с большими голубыми глазами.

Цвет его волос я не помню, так как все школьники Москвы до седьмого класса были подстрижены наголо, как солдаты-новобранцы. Только через много лет я понял смысл этого издевательства: нас берегли от педикулеза. Каждый день перед уроками нас строили и проверяли на «форму двадцать», проще говоря, на вшивость: в те годы о детях старались заботиться.

Надо сказать, что у нас был необыкновенно дружный класс и, самое главное, много читающий. Видимо, книги в то несытое и совсем не комфортное время скрашивали наше не очень веселое детство.

Мы читали много и запоем. Из рук в руки переходили книги, которыми мы постоянно обменивались. Дюма, Гюго, Жюль Берн, Борис Житков, Стивенсон зачитывались до дыр.

Мы с нетерпением ждали большой перемены. Именно тогда нам приносили завтрак — всегда одинаковый: полтора свежих бублика и две соевые конфеты.

Никогда потом я не ел ничего более вкусного, чем этот военный завтрак.

Если кто-нибудь болел, то его пайку получал один из нас и по дороге домой заносил заболевшему. Я не помню случая, чтобы кто-то из наших ребят не донес бублики и конфеты до товарища. Это было святым мальчишеским правилом.

Однажды Лазарев вынул из портфеля и положил на парту шесть книжек издания «Academia». Шесть книжек Александра Дюма. Всю его историю о трех мушкетерах.

— Дашь почитать? — бросился я к нему.

— Конечно, — улыбнулся он своей милой, немного смущенной улыбкой. — Ты что возьмешь?

— «Двадцать лет спустя».

«Три мушкетера» я уже прочел, а вот продолжение достать не смог. Его не было даже в детской библиотеке на Курбатовской площади.

— На сколько дней? — поинтересовался Лазарев.

— Дня на три.

— Хорошо. Три завтрака.

— Какие завтраки? — не понял я.

— Обычные, которые мы получаем на большой перемене.

Я согласился и через три дня голодухи на перемене получил книгу.

Мы и не заметили, как весь класс несколько дней попал в кабальную зависимость к Вите Лазареву. Цены на книжки колебались от двух до десяти завтраков.

С урчащими от голода животами мы возвращались домой и представляли, как Витька Лазарев приходит в свою квартиру, разогревает чай и пьет его, заедая нашими бубликами и конфетами.

Но, как позже выяснилось, все обстояло иначе.

Мальчик с внешностью херувима складывал свою дневную добычу в сумку от противогаза и исчезал сразу после уроков. Нет, одиннадцатилетний Гобсек шел не домой прятать свою добычу. Он через проходной двор топал на Тишинку, где в подворотне рядом с кинотеатром «Смена» обменивал конфеты и бублики на упаковку папирос «Пушка». А потом на площади перед Белорусским вокзалом продавал их россыпью по червонцу за штуку. В пачке было двадцать пять папирос, таким образом Витя Лазарев получал за пачку двести пятьдесят рублей, практически две цены. А что он делал со своими деньгами в таком юном возрасте, для меня осталось загадкой по сей день.

Потом его исключили. Милиция задержала его за торговлю папиросами. Его исключили, а мы опять начали есть свои завтраки.