Лунин, или смерть Жака - Эдвард Радзинский

МУНДИР ГОСУДАРЯ. Этот способ устраивал и нас тоже... Но, Жак, бедный старый Жак... Тебе почти шестьдесят... Точнее, шестьдесят тебе никогда не будет. И неужели ты надеешься...

ЛУНИН. Черт! Черт! Да, человечество жестоко... и только кровь считается! И лишь с креста достучится до сердца проповедник! В империи удачная смерть – важнее удачной жизни. Смерть – у нас живая водица бессмертия!.. Но оттого-то Авель и звал брата Каина: «Убей!» Кровью моею вы должны скрепить идеи мои! Это последняя тайна. Да прольется моя кровь! Кровь, которая вопиет! Я звал ее!.. Как я боролся за эту смерть! (Лихорадочно.) Когда я выяснил, что рыба сожрала крючок, я перестал спать. Я знал, Хозяин нагрянет среди ночи... И вот однажды залаяли собаки…

В соседней камере ГРИГОРЬЕВ поглядел на часы, встал, вышел в коридор и начал отпирать камеру ЛУНИНА. Дверь камеры отперта.

В темноте на пороге ГРИГОРЬЕВ.

ЛУНИН. «А, здравствуйте, господа! Нагрянули! Входите! Простите, что принимаю вас в кальсонах, соснул после охоты, но ведь и вы ко мне без предупреждения».

ГРИГОРЬЕВ. Полно, полно, Михаил Сергеевич!

ЛУНИН. «А почему же полно? И что вы глазеете на стену, господин жандармский майор... Да! Там висит мое ружье – я ведь охотник! Васильич! Сними ружье! Господа боятся ружей – они привыкли только к палкам! А теперь позвольте, господа, я надену штаны и готов проследовать за вами на предмет получения пули в лоб». (Хохочет.)

ГРИГОРЬЕВ. (почти кричит). Михаил Сергеевич, да опомнитесь! Да что вы опять такое говорите! Свечу-то зажгите.

ЛУНИН (опомнился, устало глядит на него). А-а... (Улыбнулся растерянно.) Я обознался... Впрочем, нет! Как же я забыл про тебя! При сокращении дробей я забыл еще об одном: Каин, Авель, Кесарь, Мария... но в моей жизни был еще жандарм. Как хорошо, ты успел напомнить. Да, в моей жизни был всегда жандарм! Дурак при губернаторе, министр при царе, а Лунин – всегда при жандарме! Какова шутка!

ГРИГОРЬЕВ. Шутить время вышло, Михаил Сергеевич, ребятки уже за стеной – готовятся.

ЛУНИН. Так, поди, четверть часа осталось.

ГРИГОРЬЕВ. Десять минут, сударь. Но вам и приготовиться нужно, и свечу зажечь, и улечься.-

ЛУНИН (с усмешкой). Действительно, приготовиться надо. Дорога ведь дальняя!

ГРИГОРЬЕВ. Значит, часы отзвонят три – ребятки и войдут.

ГРИГОРЬЕВ возвращается в камеру к БАРАНОВУ и РОДИОНОВУ.

Нервность его возрастает, и он уже не может сидеть. Он все быстрее и быстрее ходит взад и вперед по камере.

А рядом – молится священник. ЛУНИН задувает огарок и медленно зажигает новую свечу. Ставит ее у постели.

ЛУНИН. Значит, и вправду... я на плахе... Быстро... (Смешок.) И вот на плахе Хозяин и Жак обменялись последними шутками. Шутка Хозяина: он не убил Жака сразу, но подвергнул заключению в ужаснейшей из тюрем.

ПЕРВЫЙ МУНДИР. В строжайшей из тюрем.

ЛУНИН (Ей). А в империи... тюрьму ценить умеют... Акатуй, туман, слякоть. Они ждали, что разум мой здесь угаснет! Что я сгнию здесь... и главное – тихо сойду в безвестность. (Смешок.) Но Жак тоже пошутил в ответ. Я надеюсь, господа, вы оцените мою потребность шутить в разнообразнейших обстоятельствах? Ну, читайте же, сударь! (Смешок)

ПЕРВЫЙ МУНДИР. Государь, нами снова были перехвачены возмутительные письма государственного преступника Михаила Лунина, хотя писать ему в тюрьме строжайше воспрещено было... Прочитавши их, я вынужден предложить Вашему величеству предпринять крайние меры к государственному преступнику Михаилу Лунину.

ЛУНИН. А это была всего лишь шутка. Не тайна, но именно шутка: я переписал речи добродушнейшего старца Сократа и рассылал их от своего имени... И за тысячелетние слова афинского философа... исполнят то, что... (Он погружается в свою больную задумчивость. Потом вздрагивает и произносит тихо.) За дело... Пора... (Он подходит к кровати и ложится.) И все?.. Как просто... Обнимемся, Волконский... Обнимемся, Фонвизин... Обнимемся, Пущин... и друг Завалишин. (Помолчав.) И ты, Пестель... Во все дни человеческие... во времена надругательства – и креста – всегда находится тот, кто говорил: нет... В этом был смысл... (Засмеялся.) И тайна... Ах, как бьет барабан! Как оглушительно... Не надо мне завязывать глаза. Это – жмурки... Это няня прикрыла мне глаза руками... чтобы не попало мыло, и мое детское тельце».

Бьют часы.

Я чувствую единение с сущим! И дух мой блуждает по пространствам и доходит до звезд!.. Я свободен.

Дверь распахивается. На пороге двое убийц, за ними ГРИГОРЬЕВ. Они медленно идут к кровати.

(Ей.) Твой черед. Я иду к тебе!

ОНА приближается к нему из темноты, одновременно с убийцами.

На тебе тафтяное черное платье... и твой взгляд блуждал по изгибам шитья моего доломана... В окно я завидел Вислу. Ее воды бурлили под набежавшим ветром... Но вокруг нас была тишина, так отличная от беспокойства в природе. Неожиданно звук колокола потряс эту тишину. Звонили к вечерне, надо было прощаться... И тогда ты склонилась ко мне-

ОНА наклоняется над ним.

Я вижу! Боже мой! После стольких лет снова твое лицо! (Кричит.) Я вижу!

С воплем один из убийц бросается к кровати и хватает ЛУНИН А за горло.

Безумный крик второго убийцы и ГРИГОРЬЕВА. В дверях за ГРИГОРЬЕВЫМ появляется бледное лицо священника.

И все обрывается. Темнота, А потом свеча вспыхивает и освещает на мгновение женское лицо. И снова темнота и тишина. В тишине – хриплый смешок. И молчание... Потом зажигают свечи. Это в соседнюю камеру вошел ПИСАРЬ. ПИСАРЬ вынимает дело, раскладывает его на столе, бормоча, диктует себе и пишет.

ПИСАРЬ. «После досмотра на теле скоропостижно умершего государственного преступника Лунина обнаружены были: чулки шерстяные – одна пара, порты кожаные – одни, кальсоны теплые – одни, рубашка кожаная – одна, шуба беличья – одна, платок черный шейный – один, распятие нательное серебряное – одно; кроме того, в камере найдены были часы настенные – одни, альбом сафьяновый с бронзовыми застежками – один, портрет мужской настенный – один и тридцать листов писчей бумаги, исчерканных отрывистыми словами и непонятными знаками».