Прости… - Януш Леон Вишневский

Но оказалось, что Винсент сильно ошибается, потому что продюсер, хоть на самом деле очень его ценил, никакого фильма по мотивам его жизни снимать не планировал. Более того, никогда в разговорах не затрагивал его прошлого. Единственное, что интересовало продюсера, – это что-нибудь новенькое, оригинальное для него, его фирмы и его канала. А главное в этом новеньком было то, что наш герой придумывает всё это в другом мире, презираемом большинством, но остающимся для этого большинства довольно таинственным, в мире «за решеткой». Два года назад продюсер поддержал официальным письмом его прошение к Квасьневскому, президенту Польши, о помиловании, дважды ходатайствовал за него перед начальником тюрьмы, был с просьбами у министра юстиции, появлялся с прошениями по его делу в генеральной прокуратуре. Короче, Винсент всё это знал и испытывал по отношению к своему продюсеру огромную благодарность. Он думал, что во время свидания сумеет объясниться и оправдаться за своё вчерашнее отсутствие и всё как-нибудь устаканится. Впервые за многие годы с ним произошло нечто настолько важное, что он абсолютно всё забыл. Потерял счет времени. Ни о чем другом не помнил, чего до сих пор с ним не случалось. Он знает, что следовало позвонить, дать о себе знать, отменить встречу. Он обещает наверстать упущенное. Он успеет с проектом на фестиваль. Он убежден в этом…

В комнате для свиданий, соседствующей с кабинетом начальника, его ждала Агнешка. На маленьком деревянном столике, поставленном точно посередине небольшой комнаты без окон, лежали книги, рядом – стопка белых листов бумаги. Он окаменел на пороге. Шедший за ним охранник бесцеремонно толкнул его в спину, а сам направился к деревянному стулу, стоявшему в глубине комнаты, снял фуражку, расстегнул мундир, расположился удобно на скрипучем стуле и принялся грызть ногти. Постепенно, неуверенно, шаг за шагом арестант подошел к столику, за которым сидела она, положив подбородок на сцепленные в замок руки. Он помнит, что она смотрела ему в глаза и улыбалась.

– Здравствуйте, – сказала она спокойно. – Я принесла вам обещанные книги. Взяла лишь некоторые, думаю, самые интересные. В основном философского толка, но не слишком академические. Это чтобы не отпугнуть вас от чтения. Предлагаю начать вот с этой – там философии поменьше. Можно сказать, моя любимая книга, одного профессора из Гданьска. Там, пожалуй, больше психологии, истории искусства и литературы, чем философии. Написано увлекательно, хотя книга чисто научная, о самоубийстве в мире искусства. Там самоубийства – обычное дело. Наверное, это вам будет интересно, потому что в каком-то смысле близко.

Он не глядел на нее. Сидел как парализованный, не в состоянии пошевелиться. Тот факт, что она ни о чем не спрашивает и спокойным голосом, практически лишенным эмоций, рассказывает о вещах, не имеющих для него в данный момент никакого значения, казался ему абсурдным, совершенно непонятным, странным.

– А вы что же, так и будете сидеть тут с нами, как какая-то приживалка? – громко спросила она охранника.

Не переставая грызть ногти, охранник ехидно заметил:

– А документики наши ясновельможная пани профессор не читала? Только что подписали, а что подписали, сами не знаем? Так вот, там черным по белому написано, что посещение проходит под надзором. Вот я его и осуществляю. А если вам тайна нужна, так это к ксёндзу, на исповедь. Так что адресочек перепутали: костел через две улицы… – И захихикал, довольный своим остроумием.

Она пропустила мимо ушей язвительность охранника, не обращая на него впоследствии ни малейшего внимания, отложила книги, собрала в аккуратную стопку бумаги и, кладя их на столике перед собой, сказала:

– Я второй раз приношу эти книги сюда. Сначала я была здесь утром. Пришла, увидела и подумала, что это вы так пошутили с адресом или что есть, может, еще одна улица Монтелупи в Кракове. Но ведь такое невозможно, чтобы этих итальянцев увековечили аж двумя улицами. На улице Мотелупи есть здание тюрьмы, университетские корпуса и только один дом, в котором могли бы жить нормальные… в смысле, обычные люди, и всё, больше ничего нет. Я для очистки совести постучалась в ворота тюрьмы. Какой-то пожилой дядечка из охраны ничуть не удивился, когда взял листок с адресом, который вы мне вчера дали, надел очки, прочел и сказал, что всё верно: и адрес, и что ваша фамилия ему известна, потому что вы у них тут уже долго, и что если я хочу поговорить с вами, то должна обратиться к начальству с просьбой в письменном виде. Я тогда спросила его, что значит «тут уже долго», на что он, смеясь, ответил, что это значит «сидит уже долго, осужденный он». Подробностей никаких – за что, почему, сколько – он мне не сообщал, наверное, еще и потому, что мое лицо выражало полнейшее недоумение, абсолютное неверие в только что услышанное. Вы, наверное, очень смелый человек, если дали мне и правильный адрес, и имя свое. Я тогда решила обязательно узнать, что с вами произошло. С улицы Монтелупи я поехала в библиотеку Ягеллонского университета, в то огромное здание архива, что на пересечении улиц Мицкевича и Олеандры. В нем собраны буквально все местные газеты за все годы. Пани Зося, которая работает там испокон веку, прекрасно знает меня, потому что, когда я писала диплом, мне часто приходилось там бывать, часами листать старые газеты, искать информацию о самоубийцах и их мотивах. А ваша фамилия такая необычная, к тому же пожилой господин, что был тогда на воротах тюрьмы, сказал очень важную вещь: что вы там надолго. Я запомнила это «надолго», и оно меня очень испугало. Я написала печатными буквами вашу фамилию на библиотечном требовании и спросила пани Зосю, которая, ни секунды не сомневаясь, сказала, что знает, о ком речь. Она знала вашу историю, которая «много шуму в свое время наделала не только в Кракове, но и во всей Польше». Лично я впервые услышала о ней, наверное потому, что тогда была слишком молодой, газет не читала, всё больше в своей молодежной компании – «Металлику» послушать или Сартра пообсуждать. Пани Зосе потребовалось лишь несколько минут, а потом она вернулась с тремя огромными фолиантами в обложках из толстого серо-черного картона. Я там нашла всё, что «Краковская газета» написала по этому делу. Вместе со статьями о вашем приговоре, с отрывками из писем читателей, возмущенных «скандально мягким приговором». Некоторые из писем были насквозь пропитаны ненавистью и полны высосанных из пальца наветов. «Пятнадцать лет тюрьмы за два трупа – это плевок в лицо правосудия», – написала одна читательница, скрывшаяся за инициалами. А один «Постоянный читатель» (так он подписался) в пламенном, мечущем громы и молнии послании требовал для вас «немедленной смертной казни через расстрел», вероятно забыв о том, что в Польше с девяносто второго года нет смертной казни. Другие, «до глубины души возмущенные» мягким приговором, сетовали, что «этим зазнавшимся лягушатникам кажется, что в Польше можно ходить с оружием по улицам и убивать кого захочется и что при социализме ничего подобного не было». Были и такие, кто утверждал, что «еврейская семейка этого француза как пить дать подкупила продажную судью, вынесшую этот скандальный приговор», не потрудившись даже проверить, что приговор выносил мужчина, а не женщина. И это при том, что в вашей фамилии абсолютно ничего еврейского нет. Но это для поляков обычное дело: как чуть что не то, не по нраву, сразу клеят ярлык «еврейский». Так было и при социализме, так же и сейчас.