Порода. The breed - Анна Михальская

И он сам, и кузен Кареев в детстве ходили во сне. По ночам их, босых, холодных, ко всему безучастных и совершенно бесчувственных, испуганные взрослые ловили в аллеях, где, следуя велению луны, дети двигались с широко открытыми глазами. Что представало тогда их взору? Они не помнят. Что их влекло? Не знают. Почему с возрастом эти измененные состояния души миновали? Куда ушли? Чем сменились? Тайна, загадка.

Ну, уж скоро дом. Совсем стемнело, и мороз… Луна. И снова волчий вой. Зов, а в нем необоримо влекущая сила! Откуда такая страстная близость к этому зверю?

От половцев, серыми волками рыскавших по своей полынной степи? От ляхов и жмуди, серыми тенями скользивших в сладком дурмане своих болот? От вестфальского дворянина, с наступлением тьмы надевавшего серую шкуру вервольфа, чтобы выйти в лес на ночную охоту? От заклятых злой волей невинных детей русичей, выходивших в волчьем обличье из снежных лесов в поисках избавителя: кто же приблизится, взглянет спокойно глаза в глаза, накинет пояс с узлами и освободит, наконец, из колдовского плена?

Сани подкатили. Желтый свет из окон, наполовину занесенных снегом, синие отсветы на сугробах. Облака теплого пара вырываются навстречу из распахнутых дверей. Тонкий сухой запах старого деревянного гнезда: чуть горчит печной дым, сладкой роскошной струей веет голландский трубочный табак, корицей пахнет красное дерево прадедовских мебелей, а крепкий настой зверобоя и мяты смешивается с тленным ароматом засушенных розовых лепестков в низких вазах…

Михаил встает навстречу от столика, а там хрусталем горят разноцветные графинчики с водкой: хризолитовая — на смородиновом листе, сердоликовая — на рябине, топазовая — на березовых почках. Рядом закуска: квадратики черного хлеба с солью. Обе белые собаки наперебой суют под руку длинные морды, цокают по полу когтями, подпрыгивают, лижут, взвизгивают, косят горячими черными глазами на слезе. Да. Это дом.

— О, голубчик! Ну, садись, обогрейся. Неужто ночевать? Радость какая. Сейчас закусить с дороги соберут, а покуда выпьем. Какая ночь! Луна, и друзья наши серые развылись что-то. Ты из Талашкина прямо?

— Оттуда.

— Ну что?

— Решили не продавать. Бог мой, как я устал! Вот и подумал — заверну отдохнуть. Сил нет никаких. Ты-то как?

— Тебе вот рад. А об остальном — не буду. Глупо, право. Это просто такая ночь… Что-то волнует, а что — не знаю. Ну, выпьем, вот хоть за борзых моих выпьем, за охоту!

Осип Петрович проснулся поздно. Михаил давно уехал по делам и оставил сказать, что вернется к обеду. Просил дождаться. Герасимов весь день провел на диване, почти не шевелясь и предаваясь по временам тревожной дремоте. Опять мела метель, но к вечеру небо прояснилось.

За обедом Осип Петрович угощал с тарелки попеременно обеих собак, следя, по старому обычаю, чтобы ни одну не обидеть. После курили в диванной. Утренняя расслабленность, по-видимому, дала необходимый отдых: тоска ушла, а силы прибывали. Михаил тоже был спокоен, и беседа показалась даже интересной, хотя никаких серьезных вопросов не касалась. После кузен снова удалился в диванную, отдыхать, а Осип Петрович пошел бесцельно бродить по дому. Вернулся в зал.

Вот за этим длинным столом садились при дедушке обедать… Каждый день — средним числом человек по пятнадцать, иногда и по двадцать. Рассаживаются, оживленно переговариваются… Эти милые призраки взрослых, давно ушедших, вновь на миг явились вокруг стола, заговорили, заулыбались — ему, маленькому, — каждый со своей особой прелестной манерой, своей неповторимой миной… Вот уважаемая дедом гувернантка младших теток, добрая Екатерина Анатольевна, — единственная из женщин, осмеливавшаяся курить при деде… У стола — три лакея и казачок Митька, приученный почему-то благодарить по-польски… А после обеда в диванной за игрой в дурачки Екатерина Анатольевна рассказывает деду свои истории… Дед курит «цыгару»… Тут же бравурно звучит фортепьяно, и тетя Варя Кареева в быстром вальсе кружит тетю Лизу, сестру папы… Из своих рам красного дерева, как из окон, важно, как и сейчас, смотрят на танцующих барышень генералы. Что-то они потемнели лицом за полвека…

Михаила уж не было в диванной. Осип Петрович подошел к окну. Луна сияла. Звезды играли на ясном небе, складываясь в переменчивые узоры. На полнеба раскинулся Орион — одинокий страж зимней тьмы. Синим огнем мерцал Сириус — лаяла на луну собачья звезда…

Вот и кончается этот страшный год. Всего несколько часов осталось… Что-то принесет новый, 1917? Какие надежды сбудутся? Наступит ли, наконец, жизнь?

Утром я соскочила с кровати. Впрочем, каждое из слов в этой фразе нуждается в пояснении.

Утром? Да, если утро определять по-английски: 4.30. Ведь в пять мне предстояла прогулка с борзыми, и я не хотела быть застигнутой врасплох, хотя Мэй, прощаясь вчера перед сном, с воодушевлеием пообещала: “I shall knock at the door in time and wake you, dear!” [47].

Предыдущая ночь была мучительна. Пролечу, как фанера над Парижем, — думала я, — и, конечно, самолет разобьется! Вторая такая же ночь стоила мне еще дороже.

Страшные картины вероятного появления Вурлакова в Стрэдхолл-мэнор — ужас, позор, который неизбежно разрушит мою не успевшую начаться светскую жизнь; боязнь не суметь выполнить обязательства перед ним, перед Мэй, перед Пам (это она собирала гуманитарные посылки в Москву, а теперь энергично взялась за посредничество в торговле русским льном); наконец, зарождающаяся ненависть к борзым, с которыми нужно было почему-то гулять в пять часов утра, — все это делало сон абсолютно невозможным и от этого еще более желанным.

Но гордость взяла свое. Меньше всего мне хотелось в первое же утро обнаружить пресловутую русскую лень, так что мой маленький будильник был перед сном настроен на решительную борьбу: 4.30, и ни минутой позже! Я рассчитывала принять ванну, одеться, причесаться (пусть не думают, что мы неряхи — с такими-то собаками!) и встретить Мэй и ее пробуждающий стук в дверь во всеоружии: знай наших! Мы, русские, ночью вообще не спим, а только бродим по полям со своими русскими псовыми борзыми. А если и уснем на минутку, то только ради того, чтобы ходить с ними еще дальше и еще быстрее: пусть не теряют формы! В конце концов, чья это порода? Наша, а не английская. Это мы создали таких удивительных собак, и все потому, что в любое время суток готовы с ними как следует погулять.

Соскочила? Наверное, если так назвать перемещение моего физического тела в окружающей среде и игнорировать новейшее, тупо-блатное значение этого слова. Накануне выпито было довольно много, даже по отечественным меркам. Но не это важно. Как известно, самое главное — движение тела духовного. Принято считать, что духовное тело всегда опережает материальное. Однако в этот раз оно почему-то не торопилось. Когда я проснулась, духовное тело продолжало колебаться. Казалось, оно не находит себе места в чуждом ему пространстве и с трудом, нерешительно пробивается из-под одеяла в английскую жизнь.