Аргентина. Крабат - Андрей Валентинов

— Тони! Если не завтра, то никогда. Никогда, понимаешь? Мы не возьмем Норванд! Другие Стену пройдут. Другие, не мы!..

Чуть не крикнул, но вовремя язык прикусил. То есть как «не возьмем»? Возьмем, ясное дело. Только бы Тони уговорить… Про Фрауэнфельд, чтоб он пропал, сказать так и не решился. Во-первых, это лишь болтовня, штабной фольклор. А во-вторых…

— Тони!..

Во-вторых, пусть хоть весь вермахт за ними отправят! Пока вояки доедут, развернутся, пока до Эйгера дотопают в прогулочном темпе, они с Курцем будут уже далеко. То есть не далеко — высоко! Главное, на Стену шагнуть. А там…

Хинтерштойсер прикрыл глаза. Белый, белый лед, хрустящий мокрый снег, синее тяжелое небо, острые голые скалы над головой… Не увидеть? Отдать другим? Нет, нет! Нет!!!

Не утерпел, на пол спрыгнул. Наклонился над койкой, где безмолвствовал Курц.

Выдохнул:

— Так, значит?

Помолчал — и заговорил, глядя в темный потолок:

— Ладно, не пойдем. Ладно, не убьют нас, в лагерь не отправят. И от простуды не околеем, и сифилис не подхватим. Дальше что? Год 1966-й, сидим мы, лысые и пузатые, в пивной. У меня в руках книжка — купил только что. Называется, к примеру… Ну, допустим, «Белый паук». А ниже подзаголовок: «Как мы взяли Северную стену». «Мы» — это значит не мы, другие. Кто — не важно. Другие! Не мы с тобой, понял? Я тебе книжку показываю, а ты, Тони, даже взглянуть не хочешь. И молчишь, прямо как сейчас. Представил?

И сам представил, даже увидел: и цветную обложку, и Эйгер во всей красе, и чьи-то веселые лица — прямо под названием. Не выдержал, застонал. Если сейчас они не пойдут, если не рискнут головами — Himmeldonnerwetter! — зачем вообще доживать до этого 1966-го?

Поглядел во тьму, улыбнулся горько:

— Дело твое, Тони. Только просьба у меня к тебе будет. Когда помру, скажи, чтобы на кресте могильном написали: «Андреас Хинтерштойсер, который не взял Северную стену». А о себе что хочешь пиши, все равно надпись эта — про нас двоих.

Махнул рукой, за стальную спинку кровати взялся, чтобы обратно на свою верхотуру мочалить…[40]

Как расслышал, сам не понял. Тони не пел — дышал. Если слов не знать, ни за что не угадаешь.

Исчез казарменный сумрак. Ледяное солнце Эйгера ударило им в глаза.

4

Тяжелый бронзовый фонарь над входом в ресторан манил уютным желтым огнем. И название прельщало — «Георг», просто и коротко. Всякий, кому довелось мир повидать, знает: чем ресторан хуже, тем претенциозней вывеска. Скучавший у дверей швейцар тоже понравился: солидный, седатый, с роскошными усами — вылитый капитан из Кёпиника, германский Робин Гуд[41].

Вот только по карману ли вся эта роскошь скромному коммивояжеру?

Марек Шадов поспешил себя поправить: не коммивояжеру, а разъездному торговому агенту. Американизмы — сорняки на цветущем поле германской речи. Кому это знать, как не доктору Эшке, профессиональному филологу?

А кстати, где он?

Марек бросил взгляд на тихую вечернюю улицу. Чисто! Никто не догоняет, не спешит с наручниками наперевес под дивную трель полицейского свистка. И доктора, субъекта конечно же весьма сомнительного, нет. И не надо. Пусть катится второй космической скоростью прямиком на свою Венеру!

— Заходите, майн герр, — понял его колебания глазастый швейцар. — Заведение у нас приличное. И цены не такие, как, извиняюсь, в русском «Распутине».

Дверь открыл, посторонился, посмотрел внимательно…

Марек, взгляд ощутив, задержался на пороге. Что не так? Костюм? Туфли? Прическа? Саквояж в руке? Кольцо на безымянном пальце?

— Умыться бы вам, майн герр, — швейцар усмехнулся в густые седые усы. — Я сперва, как саквояж увидел, за врача вас принял. Саквояж-то один в один акушерский. А теперь понял. Улыбаетесь вы, а вид усталый. Грим на лице — смывали да не смыли. И время позднее. Стало быть, актер после спектакля. Местных я всех перевидал, значит, вы из Лейпцигского «Нового театра», что как раз сегодня на гастроли приехал.

Капитан из Кёпиника оказался Шерлоком Холмсом.

— Тогда и амплуа определите, — подбодрил сыщика-любителя гастролер.

— И думать нечего. Глаза у вас, уж извините, умные, стало быть, в герои-любовники не годитесь. Для злодея или фата голосом не вышли, для моралиста — возрастом. Рост чуть выше среднего, кость тонкая, лицо, опять-таки извиняюсь, подвижное. Стало быть, майн герр, вы изволите быть проказником, по-старому если — Арлекином. Учиняете разные неприятности себе же во вред — и тем весьма довольны бываете.

— Здорово! — восхитился Арлекин-проказник, доставая из бумажника купюру покрупнее. — В яблочко, как Вильгельм Телль!.. Так где тут у вас можно умыться?

* * *

С гримом и в самом деле вышла промашка, но вполне простительная. Что делать, если ни мыла, ни теплой воды, ни губки, есть только графин на столе и носовой платок в кармане, а на все умывание — десять секунд? Больше не получалось. Пленку из аппарата требовалось вынуть, скрутить и спрятать, из большого рыжего саквояжа извлечь другой, поменьше и видом приличнее, мантию снять и куда надо пристроить, снять парик, провести по волосам расческой…

А еще сирена! Уа-уа-уа-уа-уа!

…Пятьдесят восемь… Пятьдесят девять… Уа-уа-уа-уа!.. Иди сюда, шарик, иди, черненький! Прячься, пока не заметили.

А потом исчезнуть, да так, чтобы в упор не видели.

Уа-уа-уа!.. Свет!

Уа-уа-у… Обрезало.

— Где? Где он? Ищите? Хватайте!..

Зря герр криминальоберассистент Мильх цирк помянул. Хотел — получил по полной. Тот же зал, уже при свете, публика, стражи порядка. Кафедра, стол, алоскоп, экран на стене.

Где Эшке? Нет Эшке! Правда, дверь, что в комнатку-раздевалку ведет, открыта, а на двери, словно занавес после спектакля — знакомая синяя мантия.