Черный генерал - Генрих Гофман

– Наверху не останавливайтесь. Спускайтесь в лощину и разжигайте костры, сушите одежду. По кострам мы вас отыщем. Выполняйте, – сказал он, отпуская командиров рот, и, обращаясь к Мурзину, добавил: – И ты, Юра, с ними пойди. А я с первой ротой останусь. Мы вас быстро догоним.

Как ни хотелось Мурзину остаться здесь и дождаться Куделю, но спорить с Ушияком в присутствии партизан он не стал.

– Что ж, Ян, раз гость – ишак хозяина, надо повиноваться. – Мурзин дружески похлопал Ушияка по плечу.

До вершин горы было не более семисот – восьмисот метров. Но взбираться по заросшему лесом крутому склону пришлось не менее часа. За это время еще один железнодорожный состав прогромыхал внизу в ущелье. Навьюченные оружием и боеприпасами люди остановились, прислушались, напряженно ожидая взрыва. Но только дробный перестук колес гулко раздавался в горах.

«Неужели не сработала мина? – с досадой подумал Мурзин. – А может быть, Павел Куделя напоролся на немецкий патруль?.. Но тогда мы бы услышали перестрелку. Живым он немцам не дастся».

Долго тянулись минуты в ожидании следующего поезда. Больше половины партизан уже достигли вершины горы и кое-кто начал спускаться по обратному склону, когда в ущелье послышался приглушенный гудок паровоза и отдаленный гул. Мурзин насторожился. И вдруг мгновенная вспышка света прорезала мглу, озарила низкие тучи. И тотчас горы дрогнули от резкого взрыва. И… пошли гулять по ущельям раскаты весеннего грома.

Да, да! Именно ранний весенний гром припомнился Мурзину, когда звучное эхо взрыва перекатывалось в горах. Будь рядом Павел Куделя, капитан стиснул бы его в объятиях, поздравил с еще одной партизанской победой. Но Куделя сейчас где-то там, внизу. Он, верно, уже перебрался через бурный поток и в кромешной тьме вместе с другими карабкается на эту вершину.

Думая о Куделе, Мурзин еще не знал, что его боевой друг и верный телохранитель уже никогда не будет рядом, никогда не сможет неотступно следовать за ним, чтобы прикрыть его своим телом в критическую минуту. Только потом, позже, возле потрескивающего костра догнавшие отряд подрывники поведают капитану о гибели бесстрашного молдаванина…

По их торопливому, сбивчивому рассказу Мурзин представит себе все, что произошло.

Куделя закладывал мину в ямку, приготовленную другими партизанами. Неожиданно послышался шум приближающегося поезда. Приказав остальным спуститься к реке и начать переправу, Куделя стал осторожно ввинчивать взрыватель. Теперь все дело решали секунды. Луч паровозных фар уже дотянулся до партизана. С середины реки было видно, как метнулась в сторону одинокая фигура Кудели. А через мгновение последовал взрыв. Паровоз ткнулся в шпалы, завалился на бок и скатился с насыпи. Через него со скрежетом, громоздясь друг на друга, покатились вагоны. В диких воплях обезумевших немцев затерялся одинокий вскрик Павла Кудели, раздавленного бесформенной грудой обломков.

Слушая печальный рассказ очевидцев, Мурзин с грустью смотрел на пламя костра. В оранжево-красном блеске двоилось, троилось улыбчивое смуглое лицо погибшего друга. На глаза Мурзина навернулись слезы.

Война! И опять это слово в оправдание смерти. Война! Она подарила ему товарища, и она же унесла его навсегда.

В огромном костре задорно потрескивали корявые сучья, сизый дым метался из стороны в сторону, нескончаемо выплясывали яркие языки пламени. А над ними неистребимой тучей реяла неугомонная мошкара. И та, что отваживалась приблизиться к огню, бесследно сгорала.

Через несколько дней партизанский отряд имени Яна Жижки вышел к окрестностям города Маков. С опушки леса, за которой простирался пологий спуск в низину, хорошо просматривались небольшие белые домики, высокая колокольня с остроконечным шпилем. Вокруг поднимались в горы зеленеющие луга, освещенные осенним, негреющим солнцем. С востока к городу протянулась асфальтированная дорога, по которой муравьями ползли одинокие повозки.

На одном из близлежащих холмов партизаны увидели стадо овец и покосившуюся хижину-сыроварню. До границы Моравии оставалось не более десяти километров, и Ушияк решил переговорить с пастухами, чтобы выяснить обстановку в этом районе. Приказав Мурзину оставаться с отрядом и не выпускать никого из леса, он взял с собой нескольких партизан и направился к сыроварне.

Утомленные длительным переходом, люди обрадовались неожиданному отдыху. Вскоре все освещенные солнцем лужайки были заняты спящими партизанами. Только выставленные дозорные, борясь со сном, не смыкали глаз. Да еще Мурзин и командир первой роты капитан Грековский сидели у пня и частенько поглядывали на соседний холм, где виднелась сыроварня, к которой уже подходил Ушияк.

– Что, Виктор, не сладко у немцев было? – неожиданно спросил Мурзин у Грековского и в упор посмотрел на него.

– Где уж там, – нахмурился тот. – Разве только картошка мороженая, та и впрямь сладкая. И ту лишь раза два-три попробовать пришлось. А в основном – ситный из отрубей да бурда из кофейной гущи. Утром и вечером одно меню. Зато работы вдоволь. Каналы рыли в Силезии. От темна и до темна, не разгибая спины. А чуть замешкался – в зубы прикладом… На ночь в лагерь водили. Подходишь к воротам, на них надпись по-немецки: «Каждому свое».

– Это как понимать надо?

– А так вот и понимай. Ты раб, и удел твой – лопата. Можешь копать – получай бурду, ослабел – получай пулю. Насчет этого они не церемонились. Нас под Вязьмой когда окружили, со мной человек шестьдесят в плен угодили. Из них всего двое в живых остались. И то надо сказать, если бы не убежали, вряд ли дожил бы я до этого дня.

– Значит, в плен больше не хочешь? – усмехнулся Мурзин.

– Зачем шутите так? Теперь живым они меня не возьмут.

– А как же там, под Вязьмой, взяли?

– Деваться некуда было. Я же вам уже рассказывал, когда в отряд принимали. Командовал я «катюшами». Две реактивные установки у нас оставались. Немцы на танках прут, а у нас все снаряды вышли. И деться некуда. В полном окружении дрались. Оружие у нас секретное. Помню приказ: «Врагу не отдавать. В случае чего – уничтожить». Хорошо хоть успели взорвать установки. А танки немецкие – вот они, со всех сторон ползут. И бить-то их нечем. Вынул я пистолет. Да что с ним против танка делать. Мог, конечно, к виску приставить, но… виноват, смалодушничал. Дочку вспомнил…

Грековский умолк, сорвал травинку и стиснул ее в зубах.

«Может, и лучше, что не застрелился. Уцелел. Фашистов узнал. Теперь смелей драться будет, – раздумывал Мурзин. Но вместе с тем в нем закипала злоба. – А если б не выстояли под Москвой, если бы пустили немца за Волгу? Что сталось бы с Родиной, если бы и в Сталинграде подняли руки?»

Видно, и Грековский думал о том же, потому что добавил с грустью:

– Пустить пулю в лоб нехитрое дело. Только танки этим не остановишь… Хотите верьте, хотите нет, а была бы в руках граната, ей-богу, кинулся бы с ней под гусеницу. Поймите, мы же с голыми руками остались…

– Зато сейчас у тебя автомат, людей тебе доверили. Кровью смоешь позор – Родина-мать простит,