Молния. История о Мэри Эннинг - Антея Симмонс

— «Так уж вышло», — передразнила я с набитым ртом.

— А еще я знаю, что ты гордая и не любишь, когда тебя жалеют, — да и сама никого не жалеешь, — продолжил он.

Я облизнула губы.

— А вот и неправда. Мне жаль тех, кто терпит лишения ни за что! В Лайм-Риджисе таких бедняг очень много. Рыбаки, которые запутались в сетях и потеряли пальцы. Моряки, которым оторвало ноги французскими ядрами. Осиротевшие дети, — ответила я. — А вот к тем, у кого денег куда больше, чем ума, и кто рискует жизнью без всякой нужды — как те дуралеи, что купаются в море зимой или лазают по здешним утесам, ничегошеньки о них не зная, — я жалости не чувствую!

— Но ты тоже рискуешь жизнью! — заметил Генри. — Выходит, я не должен тебя жалеть, если ты погибнешь во время оползня или если волны унесут тебя в море? Как знать, вдруг в следующий раз я не смогу тебя спасти?

Заслышав его рассуждения, я невольно улыбнулась. Подумать только, он спас меня однажды и уже возо­мнил, что спасет снова! Вот еще! Я и сама могу о себе позаботиться. В тот раз я попросту отвлеклась на него, глядя, как он уходит весь в слезах, и не заметила, что начался обвал.

— Жалеть меня не нужно, спасибо! Обойдусь! — отозвалась я. — Лучше себя пожалей — ты еще не нашел ни одной окаменелости! А я отлично знаю, что делаю!

Я вскочила на ноги и принялась за горку камней, которые собиралась расколоть. Генри со смехом последовал моему примеру, но так ничего и не нашел — как я и предсказывала.

Я и впрямь превосходно знала, что делаю. Знала, когда приходить на берег и где именно искать. Умела определять на вид, в каких камнях есть сокровища, а в каких нет. Каждый день я училась чувствовать настроение моря, а уж в умении торговаться с покупателями мне вообще равных не было! Ни Джозеф, ни Генри не умели продавать, хотя они все время вели друг с другом ожесточенную борьбу, думая, что я этого не замечаю. Джозеф, назвав цену, упирался и не желал идти навстречу покупателям, так что те зачастую теряли терпение и уходили. Генри, напротив, встречал их с широкой улыбкой и охотно соглашался на первую же предложенную ими сумму. В конце концов я вовсе запретила ему торговать вместе с нами. Из-за его бесконечных «Как поживаете?» вкупе с обходительностью и неумением назначить выгодную цену мы только теряли деньги.

Как правило, Джозеф в упор не замечал Генри, но за его спиной часто позволял себе обидные высказывания о его происхождении, наряде и способностях. Как-то раз, когда Генри начал перекладывать окаменелости, разложенные на нашем столике для продажи, Джозеф обратился к нему напрямую:

— Сдается мне, столь знатному джентльмену не пристало заниматься торговлей, — насмешливо заметил мой брат.

— Может, ты и прав, Джозеф, — невозмутимо отозвался Генри. — Я еще не определился со своей métier.

— С чем с чем? — переспросила я, впервые услышав это слово.

— С métier… С делом, которому посвящу жизнь. Это французское слово. Извините!

— Ага! Всегда знала, что ты французишка! — воскликнула я. Впрочем, Генри понимал, что я просто дразню его, только и всего.

— Тогда не лезь не в свое дело, французишка, — подхватил Джозеф и вернул все диковинки на прежнее место. — Не твое это «мы-тье», или как его там.

Генри вдруг стал похож на побитого пса, но ничего не сказал. Махнув мне рукой, он молча ушел.

— Это было грубо, — заметила я.

— От него никакой пользы! Ты же сама видишь! — вскричал Джозеф. Лицо у него в один миг стало пунцовым.

— А вот и есть! — воскликнула я. — Он меня всюду сопровождает, а еще помогает донести домой находки! — Я едва не проболталась о вкуснейших булочках, которыми Генри угощал меня. Но в последний момент сдержалась, решив, что это только сильнее разозлит Джозефа.

— Как же ему, наверное, славно живется, раз не приходится в поте лица зарабатывать на хлеб. Не то что нам! Раньше мы с тобой были не разлей вода, Мэри. А сейчас в вашей сладкой парочке я третий лишний, вот оно как вышло!

Так, значит, все дело в ревности!

— Кто тебе мешает по вечерам ходить с нами на берег? — спросила я.

— А ничего, что после работы я страшно устаю, а? — огрызнулся он.

Да уж, есть люди, которым не угодишь.

***

Матушка любила повторять: «Не делай добра — не получишь зла». Она была совершенно права. Следующие три дня Джозеф ходил на берег с нами, и за это время мы преуспели в работе куда меньше, чем если бы я трудилась одна. Мальчики без конца препирались и соревновались: кто поднимет самый тяжелый камень или кто быстрее вскарабкается на самый отвесный утес.

Меня это раздражало и очень злило. Они ужасно шумели, словно чайки, дерущиеся за кусок хлеба. И зачем мальчишкам надо вечно друг перед другом выделываться, точно петухам в курятнике? Неудивительно, что в мире так часто случаются войны: если даже жители одной страны не способны ужиться между собой, то, уж конечно, никто из них не упустит возможности повоевать с иноземцами.

Меня с малых лет пугали французами: рассказывали, как они жестоко обходятся с пленными, да и к тому же питаются всякой гадостью — лягушачьими лапками, улитками. Но что если они просто очень бедны и ужасно голодают? А может, им нравится такая пища? В конце концов, едим же мы сердцевидок и прочих моллюсков — а это те же улитки, только морские. Впрочем, съесть лягушачью лапку меня не заставил бы даже самый лютый голод. В этом я не сомневалась.

Как бы там ни было, я молилась, чтобы Генри и Джозефа никогда не отправили воевать. Джозеф вообще был большим любителем помахать кулаками. Всякий раз, когда по округе разносилась весть о прибытии специальной группы людей, которые собирали флот и принудительно отправляли юношей на войну с Наполеоном, матушка запрещала Джозефу выходить на улицу. Она боялась, что его схватят. Матушка прекрасно понимала, что если эти люди поймают Джозефа, то домой он вернется покалеченным и беспомощным. В худшем случае мы больше никогда его не увидим. Для простых моряков война не была захватывающим приключением. То ли дело для разряженных офицеров, которым она приносила немалый доход, несмотря на все ужасы. Однако в Лайм-Риджис редко заглядывал кто-то из служащих, поэтому Джозефу ничего не угрожало.

Когда Джозеф устал от нашей компании и решил, что лучше посвящать вечера рыбалке, у меня словно гора с плеч свалилась. На берег вернулись тишина и покой.

Я люблю тишину. Порой, когда силишься выкопать ценную находку или роешься в грязи, выискивая камни, внутри которых могут скрываться диковинки, раздражает даже плеск волн. В такие минуты в голове проносится множество мыслей и вопросов. Там словно просыпается толпа маленьких Мэри Эннинг, которые беспокойно мечутся из стороны в сторону, следят за происходящим, думают, гадают, пытаются разобраться, что делать дальше. Любой посторонний шум, пусть и слабый, выводит их из себя. Понимаю, звучит странно, но уж как есть — порой даже едва уловимый писк сбивает меня с мыслей, когда нужно сосредоточиться.

Порой я так углублялась в размышления, что не замечала течения времени. И забывала обо всем на свете. Забывала о жажде и голоде (что было весьма кстати, потому что пить и есть все равно было нечего, если только Генри не приносил с собой угощения). Забывала даже справить нужду и потому по возвращении домой кидалась на поиски ночного горшка — никаких сил терпеть уже не оставалось, и самой себе я казалась огромной переполненной бутылью. Знаю, настоящие леди о таком умалчивают, но мне очень хочется объяснить, что я чувствовала. Да и потом, я вовсе не леди, как вам уже известно.

У Генри была одна славная черта. Узнав мои странности, он научился с ними мириться. Например, ему нравилось напевать себе под нос за рисованием, а меня это, напротив, выводило из себя. Когда он впервые что-то неразборчиво