Нечаев - Феликс Лурье

Капацинский оказался на иждивении Нечаева и попал в полную от него зависимость, приходилось терпеть. Сергей сам еще недостаточно зарабатывал и существенную помощь получал из Иванова. «Папаша тебе кланялся, — писала Фа-тина, — и посылает тебе денег 35 рублей серебром он бы сам написал да никак неслободно ».[70] Примерно в это же время отец писал ему: « посылаю тебе одеяло две простыни, почтаники и сорочку».[71] Во всех письмах чувствуется забота родных о Сергее и волнение за его будущее, а он взял Капацинского фактически на их содержание.

Служа в Андреевском училище, Нечаев поступил вольнослушателем в столичный университет и возобновил самостоятельные занятия. Сохранились некоторые записи Сергея, сделанные на клочках бумаги, среди них фрагменты лекционных конспектов, выписки из сочинений Прудона, Бланки, Гегеля на французском и немецком языках, черновые заметки, хронологические таблицы. Рукописи находятся в хаотическом беспорядке, пестрят множеством помарок и вставок, отдельные листы исписаны столь мелким почерком, что даже лупа не облегчает их прочтения. Черновые заметки представляют цитаты вперемежку с собственными мыслями. Приведу одно лишь извлечение из рукописи, вступающее в полное противоречие с последующими высказываниями и действиями автора:

«Не может быть ничего абсолютно верного и истинного, ни один взгляд, ни одно мнение не имеет решительного преимущества над другим, и какой-либо из принципов выше и справедливее другого, только для того индивидуума, которому он принадлежит или для того лица, которое разделяет его.

Всякое мнение должно быть уважаемо и хотя можно не соглашаться с ним, но нельзя оспаривать право иметь его, потому что абсолютно истинного и частного нет, а следовательно всякий прав со своей точки зрения, как бы ни были противоположны их взгляды».[72]

Через год, осенью 1867 года, Нечаева перевели из Андреевского училища в Сергиевское приходское училище,[73] что считалось как бы повышением. Ему дали большую казенную квартиру, но материальных улучшений новая служба не принесла. «Наконец, — писал Капацинский, — Нечаева перевели в Сергиевское училище, и экономические дела оказались в самом плачевном состоянии, так что я принужден был заложить свое пальто для избавления от голода или стыда быть попрошайкой. В это время Нечаев начал меня допрашивать, что я за человек, что я думаю делать с собой, для чего я приехал в Петербург, на что я сказал ему, что все это известно ему и что подобные вопросы оскорбительны для меня; я предложил ему разойтись и назначить сумму за прожитое время. Нечаев начал называть меня дрянью, говорил, что ошибся во мне, — и мы, кажется, в октябре, разошлись: я ушел к учителю Борисову в Андреевское училище, где и был до 13 января 1868 г. Раза два мы встречались после этого, но как совершенно незнакомые. С этого времени никакой переписки между нами не было, я уехал в Лифляндию».[74]

В отношениях с Капацинским, пожалуй, впервые проступают бессердечие и холодная жестокость Нечаева. Он отстраненно наблюдал бедственное состояние дел своего ивановского друга, возможно, умышленно поставив его в зависимое от себя положение. Никакой ответственности перед вытребованным в Петербург Капацинским он не чувствовал.

В Лифляндии Капацинский не выдержал и года.[75]

Отправляясь на летние каникулы, Сергей получил отпускной билет[76] и в первой половине июня 1868 года приехал в Иваново на отдых, это было его последнее легальное посещение родных мест.

Кроме преподавания в Сергиевском училище, Нечаев давал частные уроки. Даже во время отдыха Сергей не терял связи с семьями учеников; так, 25 июля он получил от матери одного из них следующее письмо:

«Милостивый Государь Сергей Геннадиевич.

Узнав из Вашего письма о затруднительных делах Ваших родственников, я крайне огорчена, что Вы может должны встретить некоторые неудовольствия при приведении в порядок Ваших дел; но вместе с тем, желая Вам благополучного окончания этих дел, я с нетерпением ожидаю Вашего возвращения в Петербург; во-первых, потому, что мне необходимо с Вами посоветоваться на счет Васи отдать его в какое именно учебное заведение, а во-вторых потому, что он в течение всего его каникулярного времени положительно обленился; главная его забота состоит только в том, чтобы играть в бабки с уличными мальчишками, с которыми он очень дружен, и дружба эта еще хуже испортила его поведение, и без того уже не похвальное. ».[77]

Семейные «затруднения» Нечаева выражались в пьянстве отца и деда, но, возможно, здесь речь идет о краже в малярной мастерской, про которую упоминал в одном из писем Геннадий Павлович.[78]

По окончании каникул, незадолго до отъезда из Иванова Сергей познакомился и подружился с местным учителем В. Ф. Орловым. Однокашник Орлова по Владимирской семинарии ивановский библиотекарь И. И. Флоринский снабдил Нечаева письмом для передачи в Петербурге бывшим владимирским семинаристам студенту столичного университета Ивану Аметистову и его брату Евлампию, слушателю Медико-хирургической академии. Нечаев искал новых знакомств, он все еще ощущал себя в Петербурге чужаком. Училище — частные уроки — университет — казенная квартира, и так каждый день, несколько слов на ходу с учителями, лишь иногда вечерами собирались такие же, как он, молодые коллеги и обсуждали, что следует им читать для самообразования. Его не устраивало преподавание Закона Божия, не устраивала роль учителя приходского училища, безвестность, пустота, в которой он молча метался и чувствовал, что где-то клокочет иная жизнь, энергия копилась и не растрачивалась, напряжение искало выхода. Сергей боролся с собой, чтобы не дать сложившимся обстоятельствам засосать его в трясину будничной жизни. Он понимал, что из чиновников XIV класса (самая нижняя ступенька в Табели о рангах) обычным путем он выберется очень нескоро и к старости, при хорошем стечении обстоятельств, вскарабкается в чиновники VI класса. Нужно что-то предпринять. Слишком затянулось топтание на месте, не такой жизни ожидал он, оказавшись в столице. Прошло два с лишним года, и что же? Почему он должен влачить это жалкое существование, трудиться изо всех сил, а другим дается все и сразу, почему ему приходится мучить себя на лекциях университетских белоподкладочников-академистов, глубокомысленно излагавших скучные и надуманные теории, изучать немецких и прочих схоластов, еще неизвестно, к чему это приведет, разве они помогут выбраться из учительства, а что его ждет, кроме учительства, что может он еще, может ли… Не имея хоть сколько-нибудь глубоких знаний, Нечаев возненавидел науку, ученость, интеллигентность. Он презирал все эти умствования, уважения, преклонения… Кого и за что уважать, если уважение к кому-либо отрывает какую-то частицу от тебя, роняет твой авторитет, твое достоинство. Внутренний бунт подталкивал к бунту внешнему, недовольство — к недовольным, обида — к обиженным. Его тянуло к тем, кто явственно глупее, слабее, еще менее образован, к доверчивым, с ними легче и проще. Осенью 1868 года он начал превращаться в того Нечаева, каким вошел в российскую историю.