Вместо любви - Вера Колочкова

Вздохнув, Вера опустила ноги на ледяной пол, нащупала ступнями меховые тапочки. Поеживаясь, накинула на себя халат. Проходя мимо отцовской комнаты, постояла, прислушиваясь. Тихо. Потом вздрогнула от его спокойного насмешливого голоса:

– Ну что ты там замерла под дверью, Верочка? Зайди, я не сплю. Доброе утро, дорогая…

– Доброе утро, пап! – распахнула дверь его комнаты Вера. – Ну, как ты себя сегодня чувствуешь? Лучше тебе? Умыться сам встанешь или сюда принести?

– Сам встану, Верочка. На два-три дня еще сил достанет.

– Ну, пап… Ну зачем так говоришь! Какие два-три дня? Ты же молодцом держишься, все сам делаешь…

– Да, сам. Пока сам. Скажи, ты до девочек дозвонилась? Они приедут?

– Да. Конечно, пап! Я думаю, завтра вечером уже здесь будут. Самое крайнее – послезавтра к утру.

– Надя без мужа приедет? Ты ей сказала, чтоб без мужа?

– Да, пап. И Надя одна приедет, без Вадима, и Инга одна, без Анютки. Она у нее на гастроли опять укатила. Такая способная девочка, надо же! И умненькая, и танцует, как балерина настоящая…

– Хорошо, хорошо… А скажи, Верочка, ты о главной нашей с тобой тайне девочкам не проболталась, случайно?

– Это о твоей болезни, пап? Нет, не проболталась… Да как же я посмею, если ты не велел… Что ты…

– Молодец, Верочка. Хотя теперь это уже и не суть важно…

– Что не важно, пап? Не поняла я… Что, уже можно все им рассказать, да?

– Да, Верочка, теперь уже можно. Да они и сами все поймут, когда меня увидят.

– А почему? Почему раньше нельзя было, а теперь можно?

– Ну… Просто потому, что раньше было так надо, Верочка.

– А сейчас что-то изменилось, да?

– Пока нет. Пока я на ноги сам встаю, ничего не меняется.

– Ой, пап… Что-то я ничего опять не понимаю…

– Ладно, дочка, не ломай голову. Скажи лучше – для обеда у тебя все готово?

– Ну да… Сегодня с работы отпрошусь пораньше, еще на рынок сбегаю, прикуплю кое-чего…

– Ты на обед этот не скупись, Верочка. Все сделай достойно. Чтоб с икрой, с коньяком хорошим…

– Пап, а что случилось, я никак не пойму? С чего вдруг ты обед этот затеял? Вроде ни праздника у нас нет, ни юбилея… И до маминой годины еще далеко…

– Потом, все потом, Верочка. Вот девочки приедут, сядем все за стол, и все объясню. Ты иди, на работу опоздаешь… Только двери в дом не закрывай, ладно? Сейчас Иван Савельич придет, я ему звонил с утра…

– Иван Савельич? Зачем? – напряженно вскинулась Вера. – Тебе что, плохо, да? У тебя боли начались?

– Нет, Верочка, успокойся. Он как друг придет, не как врач. В шахматишки перекинемся, то да сё… А ты иди, иди, Верочка… Хлопочи там… Чтоб все хорошо было…

Устало прикрыв глаза, он отвернул голову к стене, давая ей таким образом знак, чтоб оставила его в покое. Что разговор закончен. Что устал. Что побыть хочет один. Она привыкла уже к таким вот его знакам, знала прекрасно, что вопросов больше задавать нельзя. Тихо попятилась, тихо прикрыла за собой дверь. Тихо спустилась по скрипучей лестнице на первый этаж. Зайдя на большую кухню, взяла в руки чайник, огляделась в поисках спичек, всхлипнула запоздало. Все, все в доме в упадок пришло, в запустение. Вот, даже и спичек на их законном месте не оказалось. Она старается, конечно, ведет хозяйство, как умеет… А без мужицкой руки как ни старайся, ничего хорошего не сотворишь. Да и на деньги нынешние тоже с ремонтом-благоустройством не разбежишься. У отца пенсия хоть и хорошая, но все равно – пенсия. Такая же почти, как ее зарплата технического библиотекаря. Только концы с концами и хватает свести. На еду, на лекарства… Интересно все-таки, кто выдумывает запредельные эти цены на лекарства? Прям золотые какие-то пилюли выходят. И без них – никак. Без них, может, и отца бы уже в живых не было… Вот и крутись-вертись, как хочешь. Там не доешь, тут не допей, а лекарства для отца – это святое. Можно было б, конечно, у сестер помощи материальной попросить, да отец не велел. Он вообще про свою болезнь помалкивать велел, чтоб даже не знал о ней никто. Только она одна и видит, как он сгорает как свечка…

Вера заплакала тихо, отчаянным горьким шепоточком, затряслась полными плечами. Потом, будто опомнившись, подняла кверху лицо, встрепенулась бодренько – чего это она, в самом деле… Будто отца уже хоронит. Нет, до конца еще далеко, и думать об этом даже грех! Еще даже в четвертую стадию коварная человеческая болезнь не перешла. Он еще и встает сам, и с собой управляется сам… А вот дальше что будет – одному Богу известно. Может, все еще слезы ее впереди. Может, и сиделкой при нем неотлучной придется скоро ей стать…

Сняв с плиты закипевший чайник, она достала свою любимую чашку кузнецовского фарфора – тончайшую, прозрачную, с сине-голубыми прожилками – налила кипятку, бросила сверху пакетик ромашкового чая. Кофе пить Вера не любила. Во-первых – вредно. Во-вторых – дорого. На всем надо экономить. Вот же несправедливость какая с экономией этой – полный дом красивой изысканной посуды, а есть-пить из нее особо и нечего. А раньше… Раньше, бывало…

Вздохнув, она погрузилась памятью в те времена, когда дом этот лоснился сытым благополучием – лаковым деревом, бронзой-хрусталем, коврами по тогдашней моде, изысканными съестными запахами… И кофеем тогда на кухне вовсю по утрам пахло. Настоящим, не суррогатным из жестяных дешевых баночек. И лестница тогда не скрипела. Даже под тяжелыми отцовскими шагами не скрипела. Боялась будто. Они все его боялись. В хорошем смысле, конечно. Боялись проштрафиться в чем-то, боялись не быть достойными, боялись уронить эту тяжелую, иногда непосильную планку… А ей, Вере, тяжелее всех эту планку нести было. Сколько за уроками ни сидела – все равно выше четверочной школьной отметки прыгнуть не могла. Билась, билась, и все зря. Только голову иссушила страданием. Ей и четверки-то учителя ставили за так, автоматом, из уважения к отцовскому начальственному положению. А ей всегда хотелось, чтоб отец на нее хоть раз посмотрел так, как на Ингу – одобрительно, восторженно, без обычной снисходительной смешинки в умных пронзительных глазах… Да, все в этом доме было по-другому. Все жизнью кипело. И даже октябрь за окном, кажется, таким сырым и холодным не был…

А хорошо, что девчонки сюда приедут. Она и сама по ним соскучилась. Особенно по Наде. Они ж росли плечом к плечу в этом доме, и одежду одну носили, и секретами детскими делились, и отца обожали одинаково, до судорог, до боли сердечной. Ну, и по Инге, конечно, тоже скучает. Сестра все-таки. И правильно, что отец их вместе сюда вызвал. Может, помирить хочет? Они, Инга с Надей, последнее время не общаются никак – черная кошка дорогу перебежала. И молчат обе как партизанки. Ни у той ни у другой правды не вызнаешь. Хотя Надя и намекала ей что-то такое про Вадима, но она и не поняла ничего толком. А переспросить постеснялась. Промолчала, как обычно. Она давно для себя эту нехитрую науку усвоила. Не понимаешь. – молчи лучше. Может, тоже за умную сойдешь. Как Надя. Как Инга…