Железные паруса - Михаил Белозёров

До чего я устал, вяло и обреченно думал Он, наблюдая, как Теоретик лезет за пазуху и блекло-пятнистые губы испуганно трясутся: «Только ради… только ради науки… вере… вере…», а Африканец озабоченно вертит заросшей головой. Что-то новенькое, но все равно знакомое, неотличимое от того, что было или будет. Пангины, петралоны? Что еще можно придумать? Квазимода? Он словно вспоминал то, чего еще не случилось. Холодная, вечная стена перед всеми теми, кто пробовал ее штурмовать.

Сил не было анализировать. Он едва не упал.

Кости уже высыхали и рассыпались в порошок. Разбавленная кровь запекалась и превращалась в черную пыль.

«Не уйдем, – шептали сверху. – Влезем… влезем в каждую щелочку…»

– Сейчас начнется… – высказал предположение старик, полный тайного злорадства. Он не договорил.

«Навалимся… все сразу!..»

– Ерунда… – Храбрился старик, изучая его лицо, словно из чистого любопытства, словно из глубокой бочки, – даже в обиду себе. – … Мизинцем… – хвалился от страха.

Он снова был одинок, как перст. Снова надо было идти без цели, сделаться тем единственно ущербным, забитым, на котором возят воду – вечность, без шанса на избавление, на собственное «я», презираемый самим собой же. Почему? Потому что превратиться в марионетку проще простого. От черепца, запахнутого на груди платья, от вечных надежд и тупости, от черно-коричневых тонов, коровьих глаз, безутешности, безнадежности, – как привыкнуть к марихуане, «баяну» или снотворному, как дважды два – расслабиться, поддаться на искушение, быть овцой пропащей паствы. Все начнется сначала.

– … славненькое дельце! – обрадовано сипел старик.

«Славненькое! – отзывались они хором: – Скрип… скрип!..»

– Да провалитесь вы все! – в сердцах крикнул Он, с трудом разлепил веки.

Светили лампы, бугрилась чужая плоть. Старик молча наливался из бутылки. Африканец спал, свернувшись в кольцо.

Он добрел, плюхнулся в кресло и откинулся на спинку. Старик обрадовано потянулся наполнять стаканы.

В голове вертелось непонятное: «пангины…», «петралоны…»

– За тобой шло, – сказал старик, – везучий ты…

Он выпил с жадностью и отвращением.

Нельзя, нельзя… думал Он, скулить. Впутываться в чужие страсти, во все то, что не дает свободы. Слишком их много, и слишком они разные – все эти блудные сыновья человечества – мысли, как говорит Падамелон.

Из стены поперло – без паузы, без предупреждения: с налитых мышц полетела известка и гримаса выражала крайнюю степень напряжения человека, завязшего в болоте.

Старик спохватился, опрокинув стакан, подбежал и ударил раз и потом еще и еще: прямо в лицо, в глаза…

Но то, что лезло, хрипя, не обращало внимания, и торс с каждым усилием выдирался из стены, а по лицу текла кровь.

– Да чтоб ты!.. – Старик отпрянул. Глазами поискал ружье.

Великан уже опустил одно колено на пол. Он напоминал борца перед прыжком. Левая лодыжка держала его в стене.

Старик подскочил и выстрелил с бедра. В упор. А потом ткнул прикладом. Человек упал на бок.

Лицо исказило выражение ужаса, и человек в испуге протягивал руки и шевелил губами. Правый бок был вырван, и плоть или то, из чего он был сделан, со свистом втягивалась в шар.

Старик брезгливо наклонился, словно прислушиваясь:

– Чушь-чушь-чушь… – брезгливо произнес он, отошел и приложился.

Тот, второй, оставался безучастным.

– Что, что он сказал? – жадно спросил Он, подаваясь вперед.

– А что он еще может сказать? – удивился старик.

То, что лежало под стеной беззвучно истекало слезами.

– Ну что, что? – Он приподнялся.

– Да ничего особенного, – отозвался старик, – «Все человечество умещается в горсти песка!» Как обычно – шарада.

– Да! – расслабленно отозвался Он. – Как это правильно!

И подумал, что согласен полностью и безоговорочно, что это и есть то, к чему Он стремился – мудрость и знания.

Старик вдруг заглянул в глаза:

– Э… брат, да ты, кажется, ничего не сообразил? Разжалобить он хотел, всего-навсего. А потом… Теперь они точно отстанут… – Старик казался довольным, как насосавшийся паук, и погрозил второму, оставшемуся. – Вот такие пироги с котятами, – добавил он, и прикончил наконец свою бутылку. – Они нам еще в ножки поклонятся…

Как же, подумал Он, держи карман шире. Не ты первый, не ты последний суешь голову в ловушку, и я вместе с тобой.

Место справа от зеркала уже было гладким и чистым, как хорошо залеченный шрам, а от великана под стеной осталась груда тряпья.

* * *

Из углов выплывали разноцветные шары, строили рожицы, кривлялись, лопались, пропадали или расплывались лиловыми пятнами на стенах.

Пахло маслом, железом и крысами.

– Машка… Машка… – подзывал одну Падамелон, держа в ладони кусочки мяса.

Но крыса была старой, опытной и не шла, а, только попискивая, выглядывала из-под труб, и тогда Африканец открывал глаза и следил за ней.

– Самая всамделишная, не поддельная, – объяснял ему Падамелон.

Крыса тоже пугалась шаров. Впрочем, в равной степени ее пугало любое движение, и она не делала различия между реальным и выдуманным.

В коридоре, за дверью, тоже кто-то был – большой, грузный, но не опасный, перебиваемый лишь запахом кладовой, из которой несло ветчиной, сыром, кислым хлебом. Но то за дверью было почти живое и постанывало, как большое, сильное тело, и даже пробовало шевелиться, и тогда пол мелко дрожал – «Мандарин», одним словом. Тогда шары влетали чаще и уже не строили рожицы, а беспокойно тыкались в стены, как слепые щенки, и стекали, как воск со свечей.

Африканец сунул морду в хвост и уснул.

2.

Они вышли в темноте. Город лежал за лесом, как притаившийся зверь.

– Только для осушения… – Падамелон сжимал неизменную бутылку. – Только ради сохранения жизни… Пей!..

Он протащились мимо железного хлама в коридоре, мимо пустых бочек и контейнеров с едой.

Вслед из-за глухой двери что-то вздохнуло.

– Покончим! – гремел Падамелон. – Одним махом. Тебе, дорогой, – Падамелон похлопал по стене. – Тебе! С-с-с! Тайна! Никто! Ни сном, ни духом…

Глаза у Падамелона были до странности трезвы, словно они вдвоем за час до этого не прикончили по бутылке горючей жидкости и не вели, поглядывая в угол под стену, пустые разговоры.

Болела голова, болело тело, свинцовый язык с трудом ворочался во рту.

Падамелон твердил:

– Да ненастоящие они. Ненастоящие. Даже не гниют. Запаха ведь нет… – И радостно запихивал в таз выползающую руку.