Иногда промелькнет - Валерий Попов

Вот маленький и скуластый Юра Рудный, с пустым, выпуклым и спокойным взглядом настоящего убийцы… пока что он ограничивал свою мощь резкими внезапными ударами тебе под дых…

Бледно-рыжий Лёха Трошкин с почти старым уже, обвисшим, в розовых прожилках лошадиным лицом. Как, закидывая голову и прикрывая глаза белыми ресничками, пел он сиплым, слегка надтреснутым тенором грустные песни… Помню вечер, освещённый лишь в углу физкультурный зал, растроганно качающую головой нашу Марью Сергеевну… как мучил её месяц за месяцем хулиган Трошкин — и вот!.. Вскоре он погиб, захлебнувшись блевотиной.

Из каких дремучих руин мы выбирались, как проходили мы то по краю могилы, то по границе тюрьмы!

Пока темечко твоё ещё не заросло, пока не вырос характер, бродишь ты, слабый и несчастный, как черепаха без панциря, и всякие смуты и погибели так и льнут к тебе!

Смерть явно ходила кругами вокруг тебя, то и дело напоминая — ночью, ты остаёшься с нею лицом к лицу — сидишь в кровати, думаешь и, наконец, тяжко вздыхаешь — да, никуда не денешься, как ни крути!

Сегодня пришёл Толя Кутилов, сын дворничихи, сидел и непохоже на себя полтора урока молчал… потом пришла директорша, вызвала его к доске, погладила по голове и неожиданно проговорила: «Если хочешь, можешь уйти!» Мы сидели, потрясённые столь небывалыми событиями, и только потом поняли — это смерть, она всегда нарушает обычность, всех в этих случаях охватывает непонятное волнение… Кутилов молча прошёл к своему месту, выдернул из парты портфель и, сгорбясь, вышел из класса, хлопнув, дверью, но директорша собрала все свои силы и не сделала осуждающей гримасы. Мы молчали, испуганные необычным, не до конца понимая ещё, но уже догадываясь — что же такое необычное рядом стряслось.

Со слегка фальшиво-патетической скорбью директорша говорит нам, что мама Толи Кутилова погибла — её ударило трубой, торчащей из кузова проезжавшей машины, когда она мела мостовую. Наверняка директорша искренне сочувствовала горю — но говорить иначе, в искренней интонации, просто уже не умела.

…Я почему-то сразу живо представил место, где это произошло — на Маяковской, не доходя совсем немного до Рылеева, с правой стороны — Кутилов жил в этом доме…

Потом — не могу вспомнить, до смерти матери или после? — Кутилов появляется в моей памяти ещё раз… маленький, хохлатый, в серой мышиной форме, небрежно выбившейся из-под широкого ремня, он сидит за школьным роялем, и звонкие, чёткие трели так и летят из-под его пальцев — прекрасные, видимо, способности были у него… и это всё, что я сейчас знаю о нём, и больше навряд ли, наверное, узнаю.

Мы и сами уже заглядывали в чёрную бездну — не говоря уже о болезнях, когда сознание содрогалось от надвигающихся из темноты ужасов… Страшные, холодящие душу нападения происходили вдруг и среди бела дня, вроде ни с того ни с сего.

Помню, как провалилась в дыхательное горло вишнёвая косточка и не хотела выходить — помню белую скатерть, несколько предыдущих косточек с ошметками тёмной мякоти на остреньких краях… и вдруг — неудачный вдох, и — остановилось дыхание! Сначала я покашливаю вежливо (не люблю беспокоить других!), потом вскакиваю, выхожу в прихожую, возвращаюсь… дыхания нет!.. и главное — я не знаю в этот момент: появится оно через некоторое время — или уже никогда? Движения мои ускоряются, все тоже вскакивают. Я с надеждой выбегаю во тьму, с отчаянием — вбегаю обратно, на свет, сигналя вытаращенными глазами — с надеждой оглядывая всех — что делать, а? Удары по спине, крики:

«Глотни!», «Выпей воды!» — но я уже понимаю, что это не поможет. Сколько проходит? — минута, две? — и ничего! То есть — как это ничего? Всё безнадёжней, всё страшнее, перед глазами всё темнее, и вот уже нет школьника, и даже человека — что-то древнее, атавистическое, мощное начинает звериное сражение за жизнь — уже не рык, а какой-то ыыыыык пытается прорваться сквозь глотку… нет уже ни квартиры, ни родственников… есть какой-то ящер, пытающийся изо всех сил не умереть… потом я медленно возвращаюсь в комнату, вижу свет… я стою неподвижно… дыхание, кажется, слегка проходит… или — почему же я вернулся обратно? Главное — не пошевелиться, удержать эту спасительную позу… может — она единственная, остальные гибельны? Я стою. Слезы счастья — которые поначалу вырвались, как слезы ужаса, едко пощипывая, текут по щекам.

— Всё! — понимаю я, и с бледной, но уже победной улыбкой усаживаюсь за столом, и даже беру дрожащей рукой дребезжащую чашку. Словно и из ушей вылетели пробки — громкий радостный гул окружает меня.

— Ну ты, брат, испугал! — счастливо улыбается отец, и я чувствую, как я, чуть было не исчезнувший, люблю его.

Уже поднимается хохот: обычное будничное чаепитие превратилось после ухода мрачной гостьи в празднество, в карнавал.

Отец — давно я уже не видал его таким растроганным, радостным, разговорчивым — рассказывает, что и у него есть такая штука — спазмы горла из-за всякой ерунды, а иногда даже просто так, от судорожного сглатывания слюны… и всё: кажется, пришёл конец, время твоё убегает… и теряя всякий стыд, понимая, что не о стыде уже надо тут думать, испускаешь ыыыыыыык!

Совсем недавно, — улыбается отец, — такое вышло на научной конференции, у себя в Институте растениеводства забрался на трибуну… и вдруг вместо ожидаемого доклада издал три раза звериный вой и с трибуны убежал. Все здорово удивились! Мы счастливо смеёмся. Я смело беру на ложечку несколько сморщенных вишнёвых шариков, спокойно проглатываю их… и родители тоже спокойны — все понимают, что страшная гостья не может, как девчонка-егоза, то выбегать, то появляться снова — так весь ужас и всю таинственность растеряешь…

Много раз она брала меня после этого за горло — последний раз заскочила таблетка — я успел вбежать на третий этаж, где жил доктор, спуститься… дыхания не было… потом всё же отпустила… Приучает?

Думаю, что вишнёвая косточка была лишь «звонком» — вряд ли тогда уже понадобилось меня забирать… А как же прочие ужасы, социальные страдания… так и останутся непознанными?.. Негоже, негоже! Пусть сначала помучается, увидит всё во всей красе… куда торопиться?!

Сразу — смерть?.. а как же — тюрьма? Человек должен измучиться, отравиться жизнью — потом уже только можно преподносить ему главную, самую великую неприятность… Иначе — не тот эффект… что же это за жизнь (и смерть)?

Всё, поэтому, двигалось как положено: надо пхнуть человека по всем углам, чтобы в конце концов показать пятый, самый последний, самый тёмный и страшный угол.

Булыжники, тяжёлые ржавые болты, бутылки укладывали мы на подоконнике второго этажа лестницы, ожидая нападения парней из соседнего, враждебного нам восьмого дома. Кто-то — с наиболее суетливой душой — даже принёс и положил рядом с кучей тяжёлую медную гирю от часов, наполненную, как потом оказалось, тяжёлым песком. Все одобрительно-лихо заговорили, увидев гирю — но на самом-то деле, понятно, у всех похолодело внутри… я тоже глядел на этот склад на границе небывалой, пугающей, нереальной и в то же время уже почти готовой страшной жизни, из которой — было ясно — к спокойствию и сохранению в целости зубов и глаз уже не придёшь… Неужели эта тропка только одна?