Несчастливые люди - Алексей Петрович Бородкин

уже здорово пьян — в глубине его глаз плещется темнота… чувства растворились в ней, словно краски, утратившие оттенки в банке скипидара.

Полубесок спросил, что с Аркашкой:

— Нашелся?

— В общих чертах.

— А я знал… ты умный мужик. Крепко стоишь на земле. Привык добиваться.

Душа Полубеска и правда металась, "гремела цепями". Николаю Дмитриевичу хотелось поделиться достижениями, до страсти хотелось! Хотелось в деталях расписать, как происходило и происходит следствие… с другой стороны, он боялся ненароком обидеть художника. Выдал сухо, одними фактами:

В ночь, когда Аркадий Лакомов не пришел домой, один лишь только человек попал в больницу с насильственной травмой черепа — какой-то бездомный. Маргинал, как обозначил его лейтенант милиции. Естественно, никто не подумал, что это мог быть Лакомов.

Позже выяснилось, что в тот же день Аркадий играл в спектакле. Гримировался под водяного… или домового… или лешего —

— Точнее роль обозначить не могу, — оправдался Николай Дмитриевич, — сам не понял. Трудно с театралами.

— Алябьев растрепал? — спросил Полубесок.

— Да… а что?

— Забавный он человек. Челове…чек. Помнишь, как говорил Луначарский? Меня несут по белу свету высокие идеи, а тебя твои кривые ножки. — Полубесок икнул, шустро перекрестил рот. — Алябьев всегда смотрит под ноги и передвигается вдоль стены… не замечал?

— Нет, — Николай Дмитриевич повёл головой. — Не имел удовольствия рассмотреть эту привычку.

— Я ему даже завидую. Он всегда довольствуется малым. Не сумел получить образования — устроился в театр. Когда попёрли из столицы, перевёлся к нам. Бортанула Афина — нашел разведённую еврейку с хозяйством и домиком.

— Чем плохо?

— Великолепно! Иногда я боюсь, что так и следует жить. Что в этом и заключена христианская добродетель… не искать в небе журавля… не искать в небе синицу… К слову, сегодня звонила Афина. Была на удивление открыта и прямолинейна, словно пуля. Предлагала уехать к чорту на кулички вдвоём… бросить всё и начать новую жизнь на новом месте. Любови до гроба не обещала, но верность и достаток гарантировала.

— Ого! — буркнул Кока. — Для неё это выше возможностей! В том смысле, это большие жертвы. Ты согласился?

Вместо ответа, Полубесок опять наполнил стаканчики, однако не выпил, но сунулся Николаю Дмитриевичу в самое лицо и заговорил… заговорил с жаром, глотая слова и помогая себе жестами:

— Кабы она год назад это предложила или два, я бы задумался… да чего там врать — задумался! Ха! — согласился бы безоговорочно, ведь она девка бедовая, каких поискать! Бесовка! Огонь! Но сейчас… сейчас… время моё ушло безвозвратно… ты думаешь это кто с картины исчез? Аркашка исчез? Плевать мне на Аркашку! Мелкий он человечишка! Это я исчез! Я! Знаешь, так бывает, что пришел на вокзал, а поезд твой уже тронулся и отходит — опоздал ты ненароком, ошибся часами. Ты замечешь, с изумлением, как колёса-то вертятся, и сам начинаешь бежать… инстинктивно, надеясь догнать, ведь всё в жизни достижимо, лишь только следует неистово захотеть! — Полубесок сделал руками движение, как будто выкручивал-ломал отстиранную простыню. — Шевелишь ногами, поддаёшь… а поезд всё быстрее и быстрее… "Но нет! — думаешь самонадеянно. — Шалишь, братец! Догоню!" — ибо силушка ещё в теле есть и резвость в ногах…

Он стих.

— И чего? — осторожно спросил Николай Дмитриевич.

— А того, что этого поезда не догнать. Никогда. Никому. А бежит… это я бегу. И мой последний шанс расположен именно, что в этом спурте. Не могу я отвлекаться на глупости, пойми. Бляди для меня теперь в прошлом. Мне бы успеть сделать что-то… — он тряхнул головой. — Мне бы успеть сделать хоть что-то! Все мои силы — туда, в эту топку! Каждый день я просыпаюсь и чувствую, что надо рвать жилы! Надо работать изо всех сил, иначе опоздаю. Неудачливые фотографы и художники обращаются в прах… ты знал об этом? Их пеплом посыпают пешеходные тропинки в парках.

Полубесок улыбнулся, однако глаза были влажны от слёз.

Николай Дмитриевич уверил, что автомеханики уходят в такие же "расщелины" небытия.

Сумрак заполонил студию, заполз, словно молочный кисель через окна. Габариты пространства сузились, сдвинули вселенную к столу. Стало уютно — настольная лампа очерчивала круг. Николай Дмитриевич тронул ненароком разбитую скулу, подумал, что ему потребуется серьёзное оправдание перед домашними.

Некоторое время неспешно говорили о музыке, об областной картинной галерее. Выговорившись, Полубесок размяк, сделался сентиментальным и начал выбалтывать чепуху о происхождении чачи, об осетинском князе и его дочери… притом, врал так уверенно и складно, что Кока ему верил…

Забавы ради, Николай Дмитриевич расставлял на столе брусничные ягодки в шахматном порядке. От алкоголя он как-бы приподнялся над столом и над собой… приключения последних дней казались выдумкой Жюля Верна…

Вдруг вспыхнула мысль — как ушат ледяной воды:

— Послушай! — встрепенулся. — А ты сказал Афине про билет? Про выигрыш?

— Про билет? — Полубесок поднял руку, медленно запустил пальцы в волосы. — Какой билет? Ах, да… ты всё про эту чепуховину! Нет, про билет не вспоминали. Кой чорт он тебе дался, этот билет?

Николай Дмитриевич погрозил художнику пальцем.

— А ведь она приняла твою шутку за чистую монету.

— Кто? Афина? Исключено.

— Истинно так! Говорю тебе! Думаешь, чего ради она позвонила? Откуда возникла уверенность?

Полубесок пожал плечами:

— Не имею представления. Разве бабу поймёшь?

— Эх, ты! Дурилка картонная! — Теперь уже Николай Дмитриевич наполнил оловянные стаканчики. — След мечтаешь оставить! Попасть в Третьяковскую галерею! А если хочешь знать, твои "восьмёрки" две жизни загубили. Дуплетом! Когда Аркашка про деньги узнал, ты думаешь, куда он потёк? Домой потёк?

— А куда?

Николай Дмитриевич сложил пальцы фигою: — К Афине он побежал! К Афине! Посулил жизнь райскую и предложил руку вместе с сердцем и десятью тысячами. Она, естественно, согласилась. Во всяком случае, не отказывалась. Заметь кульбит Фортуны, кабы он ей билет сразу отдал, то ничего бы не произошло. Но Аркашка оставил его при себе.

— Ну, оставил. Ну, билет. Ты меня будто в чём-то обвиняешь, — проговорил художник. — Я не святой, но не лепи из меня демона.

"Демона!" — слово вспыхнуло, будто лампочка гирлянды.

"Демона! — Николай Дмитриевич даже улыбнулся.

А кто в этой истории демон? Афина? Она борется за своё счастье. Нельзя женщину осуждать за такое стремление, это против биологических правил! Вялый её муж Алябьев? Его роль ещё предстоит разъяснить до деталей… однако, разрази меня гром, он не тянет на функцию "вселенского зла".

Тогда кто?

Сам Аркадий?

Его жена Лидия?

— Допустим! — проговорил Николай Дмитриевич. — Допустим, ты прав! — и вскинул ладони, будто отчаявшийся немец под Сталинградом. — Не станем никого судить… и даже упрекать мы не имеем права. Мне всего лишь