Только (не) трогать - Лана Вейден

После этого он швыряет листы обратно — с такой силой, что часть из них падает на пол, рядом с очками, и сам отвечает на свой вопрос:

- Нет.

Это громкое и категоричное «нет» взлетает в воздух и шлепается на пол вслед за листами. Я вздрагиваю.

— Потому что такой любви не существует, — тем временем продолжает он. — То, о чём ты пишешь, пусто и лживо. Да и сама ты — пустышка. Воплощение всего, что мне так противно в людях: глупости и напыщенной посредственности. Такая же фальшивая, как и твои очки без диоптрий. При этом говоришь о какой-то несправедливости. Лицемерка.

Каждое слово — как увесистая пощечина. Удивляюсь, что еще стою на ногах.

Но разве можно было ожидать от Марка Майера чего-то другого? Я ведь знала, какой он, знала, что разговаривать с ним бессмысленно, так почему не смогла просто забрать очки и молча уйти?

Самое плохое — меня всё-таки слишком ранят эти слова. Почему-то хочется его переубедить. Наверное, всему виной моё ужасное тщеславие.

— Я не пустышка! — говорю прежде, чем успеваю подумать. — И я умею чувствовать… глубоко. И понимать суть вещей.

— Да неужели? — Марк откидывается на спинку кресла. Его лицо становится непроницаемым. — А давай-ка проведем эксперимент, — он кивает в сторону стеллажа. — Возьми любую книгу и открой ее на любой странице.

Я подхожу к стеллажу. Среди множества книг незнакомых авторов вижу первую книгу Богдана и хватаюсь за нее, как за спасательный круг.

— Ну? — Майер начинает свою любимую перкуссию стола. — Читай.

В книгах Богдана я понимаю всё, однако выбираю начало. То самое, с которого началось наше знакомство.

- «Временами кажется, что моя душа похожа на комнату, обитую пробковым деревом».

— Стоп, — он прерывает меня холодно и жестко. — А теперь объясни, что это означает.

Я закрываю книгу, опускаю голову и говорю еле слышно:

— У Пруста была комната, обитая панелями из пробкового дерева.

— Была. И что?

— Пробковое дерево приглушает звуки. А эта фраза — о приглушенной душе. Об одиночестве, — голос почему-то срывается.

— И это всё?

Я не знаю, что еще сказать, поэтому просто поднимаю голову и смотрю на него. Кажется, что в тишине слышно, как громыхает моё сердце.

— Я спрашиваю — это всё?

— Возможно, еще о н-непонятости, — я начинаю запинаться. — Об отчаянии и безысходности.

Майер презрительно усмехается:

— Ладно, объясняю. Изолирующие свойства пробкового дерева зачастую преувеличивают. Зато забывают о другом свойстве — оно впитывает в себя всё, в том числе и самое вредное. Со временем комната с такими стенами становится отравленной коробкой. И эта фраза — не об одинокой, а об отравленной душе. О том, как иногда то, в чем ищешь спасение, становится твоей погибелью. Так что не обольщайся насчёт своих умственных способностей, девочка.

Теперь я и правда чувствую себя глупой и жалкой. Безумно хочется закричать — так громко, чтоб аж стекла повылетали. Затопать ногами. Ударить его.

Но я смотрю на листы под ногами — белые «надгробия» с черными «эпитафиями» — и молчу.

В художественной школе нас учили: когда работаешь с мастихином, нужно внимательно следить, чтобы краска не подсыхала. Иначе поверхность покроется пленкой, и попытка нанести еще один слой может загубить картину. А вот у людей — совсем наоборот: загубить может попытка нанести новый слой на свежую рану. Это касается как любви, так и мести.

Так что смотри на меня, Марк Майер, но знай: такой — слабой, раздавленной, — ты видишь меня в последний раз.

Я до боли закусываю щеку. Наклоняюсь и поднимаю с пола очки. И лишь потом говорю, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, а не дрожал от ярости:

— Простите. На самом деле мне очень нужна эта работа. И я не должна была так себя вести. Благодарю, что всё объяснили. И спасибо за возможность доказать, что я способна на большее. Поверьте, я действительно способна. И скоро я вам это докажу.

Второй день подряд я бегу домой сама не своя. Город всё еще в тумане, но сейчас туман — это спасение: никто не заметит заплаканную девушку, у которой пояс плаща болтается, опускаясь под тяжестью железной пряжки всё ниже, и бьет по ногам, цепляя колготки.

Даже если колготки порвутся в клочья, мне всё равно.

Главное, в нужный момент я проявила выдержку. Из кабинета (Майер мне ничего не ответил на «обещание», лишь прищурился в своей обычной манере) вышла спокойно, не выдавая волнения, и только на улице расплакалась.

Теперь меня трясет — и от обиды, и от гнева.

«У тебя совсем нет стремления стать лучше, выбраться из болота тотальной одноразовости».

И это говорит человек, у которого все связи настолько одноразовые, что он и не светит ими никогда? Вот уж кто настоящий лицемер!

«Так что не обольщайся насчёт своих умственных способностей».

А я и не обольщаюсь. Может, я и сама ни единой секунды собой не довольна. Но это не значит, что меня можно унижать.

Добравшись домой, я принимаю душ, переодеваюсь и завариваю чай с лимоном и мятой. После разговора с Майером мне очень плохо. Я ещё не знаю, что делать, но говорю себе: я справлюсь, потому что переживала и худшие времена.

Например, в день смерти бабушки было намного хуже.

Она умерла в четверг на рассвете. Накануне уже не разговаривала, ничего не ела и не пила, дышала еле слышно, слегка приоткрыв рот. Я всю ночь сидела рядом, держала ее за руку, и время от времени капала из пипетки воду в уголки пересохших губ.

Когда бабушка перестала дышать, я поняла, что она умерла, но верить в это не хотелось. Рука была еще теплой, и я продолжала её держать, примерно час. В голову лезли глупости — какие у бабушки красивые руки, аристократические, и ногти очень красивые, больше я ни у кого таких красивых ногтей в жизни не видела. И еще я думала: вот понимаю, что в последний раз держу ее за руку, но осознать момент необратимости не могу.

А потом позвонила в скорую. Пока ждала их приезда, подошла в окну. Там, во дворе, на клумбе, были такие красивые цветы! Казалось — это и есть правда жизни, а всё, что за спиной, — неправда.

Затем приехали врачи и полиция. Вызвали соседей.

Марина принесла Псалтырь — сказала, чтоб я встала у изголовья бабушкиной кровати и читала, и я стала читать. Даже когда люди разошлись, я всё стояла и читала. Не помню, сколько времени прошло. Язык распух, стал неповоротливым, во рту пересохло, я начала запинаться, но всё читала и читала, и в какой-то миг мне вдруг показалось, что я постигла суть всех вещей.

За бабушкой приехали поздно вечером. Вместе с санитарами я вышла во двор. Когда двери той машины захлопнулись, я не знала, что делать дальше, поэтому легла на лавочку, подложив под голову куртку (все вещи, напоминающие о тех днях, я потом выбросила), и стала смотреть на небо.