Федор Никитич. Московский Ришелье - Таисия Наполова

Зверь стал наступать на лошадь, и она, как в случае с опричником, взвилась на дыбы, Фёдор слетел на землю.

Но медведь, подойдя к нему и обнюхав, пошёл прочь, не причинив человеку никакого вреда.

Когда Фёдор пришёл в себя, лёжа в кабинете своего отца, то услышал за дверью голос боярина Беклемишева:

— Государь изволит спрашивать, не задрал ли медведь твоего отрока?

— Слава Господу, здрав еси!

— Царь жалует твоему отроку золотую чащу и шубу со своего плеча за спасение опричного слуги.

— Низкий поклон и благодарение наше государю за ласку. Отрок нижайше просит государя уберечь заморского медведя от беды и прозывать его отныне Белое Ожерелье.

Случай, когда Фёдор спас опричника от верной гибели, сблизил его с царевичем Иваном. Царевич стал держать его при себе как лучшего друга. То-то счастье пролилось на Фёдора! Он любовался и всё не мог налюбоваться царским дворцом. Здесь не было даже малого уголка, не расписанного золотом или серебром. Всё убрано коврами, на поставцах серебряные кубки, на стенах золочёные светильники, а от них сияние, как в сказочном тереме. Волшебство, да и только.

Фёдор впервые увидел во дворце палаты, где имелись все виды оружия. Тут были сабли, мечи, конусовидные шлемы, алебарды, пистолеты и пищали. Было оружие с замками и фигурными рукоятками. Число их было невелико. Царевич говорил, что их завезли из Речи Посполитой. На видном месте красовалась рогатина тверского князя Бориса Александровича, а неподалёку — древний шлем Ярослава Всеволодовича.

Показал царевич Фёдору и тронную палату, где стоял белый трон. Царевич называл его «костяным стулом». Он был весь украшен резными пластинами из слоновой кости, на которых были изображены сцены из Библии, батальные картины.

Дворцовая роскошь воспламеняла воображение Фёдора, он видел, как умело пользовался этой роскошью царевич, но он так восхищался царевичем, что дворцовое великолепие не вызывало у него зависти, и тот, видимо, чувствовал отроческую чистоту своего двоюродного брата и во всём доверял ему.

Как-то во время беседы с отцом у Фёдора вырвалось:

— Батюшка, я хочу быть таким же, как царевич Иван!

— Таким, как царевич, ты не можешь быть, сын мой, ты у нас сам собою хорош.

Но Фёдор как бы не слышал этих возражений:

— Благолепен царевич, яко и самому царю быти.

— До времени лучше о том помолчать, отроче...

— А как хорош на нём кафтан!

— Кафтан на нём добр, из персидского бархата сшит.

— Батюшка, закажи купцам заморским кусок такого же бархата!

— Или мы с матушкой жалеем на тебя денег? Дай только срок, когда в возраст да разум войдёшь!

— И так же золотом и дорогими каменьями будет шит мой кафтан?

— Чисто дите ты малое у меня.

Но в душе Никита Романович одобрял честолюбивые устремления сына. Он гордился его поступком, когда тот не убоялся отвести медведя от поверженного наземь опричника, коего ожидала неминуемая гибель. Зато и царь к ним теперь добрее стал.

В одном ошибался Никита Романович: его Фёдор не был «дитём», он серьёзно обдумывал своё новое положение при царском дворе, свои отношения с приближёнными царя. Его уже не задевало, как прежде, то, что во дворце жили худородные Годуновы — Бориска и сестра его Ирина. Он чувствовал, что его, как и отца, не любит Малюта Скуратов, но тот и царевича не любит. А с той поры, как Фёдор стал бывать во дворце, он заметил особую приязнь Малюты к Бориске и, случалось, замечал их недобрую приглядку к царевичу и самому себе. Но Малюта откровенно выражал свои чувства, а Бориска затаился, как зверёк, и лишь случайные всполохи в его глазах выдавали его настроение.

— За что ты так не люб Малюте? — спросил Фёдор как-то у царевича.

Царевич презрительно усмехнулся, словно не находя нужным говорить о злобном палаче, но всё же ответил:

— Невелика честь угодить Малюте. Не ведаю, как призвал его к себе мой державный родитель. А силу Малюта взял при дворе — оттого, что сумел вывести измену, унять крамольных бояр. А зол он потому, что влиянием на государя не хочет делиться ни с кем.

— Говорят, Малюту гложет чёрная зависть на бояр, ибо сам он вышел из простонародья. А скажи, царевич, как думаешь, за что Бориска так люб Малюте?

— Думает породниться с ним, выдать за него старшую дочь Марью.

Помолчав, царевич продолжал:

— Великие выгоды чает при дворе Бориска, и Малюта это знает, оттого и согласился сосватать за него свою дочь.

Как же любил Фёдор царевича за эту его откровенность с ним.

— А ты, отроче, пуще всего опасайся не Малюты, а Бориски, — продолжал царевич. — Этот татарин хоть и молод, а дай ему волю — любому горло перережет. Посули только ему награду.

Позже не раз вспомнит Фёдор эти слова царевича Ивана и убедится в их правоте. Он поймёт, что больше всего надо опасаться не явного врага, а тайного. А пока в жизни он видел другое: злобные дела вершили люди, которым была дана власть на это.

В миру митрополит Филипп назывался Фёдором и происходил из древнего и богатого рода бояр Колычевых. Казалось, судьба готовила ему славу мирскую. Его любил малолетний великий князь Иоанн. После венчания на царство он взял Фёдора Колычева ко двору. Всё обещало ему земное величие, ибо он был любим царём, получил глубокое образование и отличался твёрдым характером. Но не по дружбе приблизил к себе царь Фёдора Колычева, а по тщеславию и любви к людям мягким и смиренно мудрым, благочестивым.

Но именно в смиренномудрии и благочестии Колычева был источник их дальнейшего расхождения. В душе Фёдора зрело стремление посвятить себя Богу. Однажды в церкви во время богослужения он услышал слова Евангелия: «Никто не может служить двум господам, ибо или одного, или другого будет ненавидеть, а другого любить, или одному усердствовать, а о другом не радеть станет». Эти слова запали в душу Фёдора Колычева, потому что он не хотел служить миру и богатству. Интересы духовной жизни он ставил выше мирских интересов. Это было время, когда монастыри были средоточием учёности и опорой духовного совершенствования человека. Удивительно ли, что Колычев решил поступить в Соловецкий монастырь, который своей отдалённостью от мира и строгостью правил отвечал лучшим движениям его души.

Игумен монастыря Алексий принял его благосклонно. Однако новый послушник попал в обстановку суровую и безжалостную. Он безропотно носил воду, колол дрова, работал на огороде и на мельнице. Ему приходилось сносить оскорбления и побои, что было тяжело человеку, жившему до этого в почёте и роскоши. Только через четыре года он был пострижен и получил новое имя — Филипп.