Слово - Сергей Алексеев

Тут на пороге грек Михаил очутился. Неслышно отворил дверь и на князя зрит, глаза угольями горят. Но молчит поп, будто тоже Дивееву песнь слушать пришел. Взметнулся, встрепенулся великий князь, заходили желваки по скулам, а очи сами к иконе обернулись, сшиблись с Божьими очами, точно тьма воинов в диком поле. Все зрит Божье мазаное око, не скроешься…

Осел великий князь, словно богатырский конь перед пропастью, опустил плечи.

— Крестился я, Дивей, и веру новую принял, христианскую, православную. Отныне песни твои — поганые… А святы лишь молитвы Христу-спасителю!

Поп Михаил так же неслышно двери притворил и исчез из светлицы. Дивей же ровно не слышал Владимира. Трогает струны перстами, и звучат они, как быльник степной под ветром. Подобрел Божий лик в углу от слов княжеских, а Владимир-то вдохновился, рубаху на груди распустил, плечи расправил и пошел по светлице.

— Веру-то принял, а в бога христианского поверил ли? — наигрывает себе Дивей. — От веры сердце пылать должно, а тебя лихорадит, трясет. Дрожишь, аки лист осиновый… Егда на Корсунь собирался, не ты ли Перуну-богу требы клал да клялся оружьем своим? А верил ли ты?

Нахмурился великий князь, будто столб, стоймя стоит. Дивей же бьет его словом, ровно палицею, а из струн гусельных звонкие стрелы пускает.

— Мечешься ты, княже, аки зверь в клетке. Паки юным метался ты и богам поклонялся без веры. Нет в тебе бога, ни Перуна русского, ни нового, христианского. Знавал ты едину богиню, да не Мокошь, а Рогнеду-княжну. Силою имал ее, и чаял я — навечно ты веру обрел. Да силою веру не обрящешь, и отринул ты Рогнеду, аки сейчас богов своих. И другую имал, и третью… Аль с верою брал, аль без веры?.. Молчи, княже, слушай песнь мою, слушай!.. Ужели не ты, Владимир Святославлич, аки на польские города собирался, вынес из терема своего идолов, да утвердил их на холме, идеже оные и поныне стоят? Веру ль ты утверждал на Руси, али себя в великом княжении? Ужель не ты послал Добрыню в Новгород, дабы то же учинить?.. Слушай, княже, слушай!.. Выгоду ль ты для себя ищешь? Для Руси ль блага? Для бояр своих и людишек? Да что за вера тогда, коли в ней токмо выгода одна?

Затрясся телом князь, задышал, ровно конь запаленный.

— Пошел, боярин! — кричит доверенному.

Вытолкал его, дверь притворил да и рухнул старцу в ноги. А гусельный звон в светлице уже будто море плещется: набежит крутая волна — и откатится…

— Пощади, Дивеюшка! Сам сказывать стану! Тяжко мне, ох, тяжко! Душа слова просит, утешения. Ровно бремя каменное на сердце ношу. Нету веры-то во мне! Нету! Ищу — обрести не могу! В княжне, в Рогнеде, не было! А вознес я на холм Перуна-бога и других богов, — ан нет во мне их! И поведаю тебе, дедушко, тайну великую: пока я с дружиною в походе, мне и бога не надобно. А как вернусь в Киев, в терем свой — тоскует мое сердце, бога ищу! Кому-то надобно требы класть али на коленях стоять да десницею махать, да звать кого-то сильного, кто сильней меня, дружины моей и могутней Руси! А лише выеду в дикое поле — вольно мне! И богов не надобно!.. Оттого мне не сиделось в Киеве. Воевал я города польские, и вятичей покорил, и ятвягов, и радимичей, и болгарию камскую покорил! Уж и кровушки пролил — реки текли!.. Чудится — нету меня сильней! Сам я — бог! Я в существе своем покровитель и творитель всея живота людского!.. Привел я дружину с полками под Корсунь-город, а сила в нем великая, острог вельми крепкий да высокий. Велел я капище ставить да требы класть, ибо желание страстное почуял богу поклониться, почуял — человече я, слабый человече. Ослаб, и думы мои робкие, и бордунь[24]в деснице ровно камень тяжела и мню я бежать безочно…

Рыщет очами великий князь по лику Дивееву, а в гортани-то так и клокочет слово, так и рвется из уст, будто вода с гор. Разгулялись по струнам персты Дивеевы, уж не волны морские гудят, а пороги днепровские.

— Михаил-то, поп, рещет: не ставь требища, отринь идолище поганое. Я молить своего Бога стану, Христа-спасителя светлейшего, и Корсунь-город покорится тебе. А туто бабка моя, Ольга, во сне привиделась. Прими, сказывает, веру христианскую сам, и всю землю Русскую крести. И будет слава тебе во веки веков! Надобно мне дружину на приступ вести, я же ослаб, и страхи думами овладели… Поп-то шепчет: прими новую веру, прими, в ней успокоение тебе, и сила твоя — в ней…

Смолк великий князь, уставился в одну точку и коленями переступил. И гусли Дивея чуть примолкли. Снова зашелестел быльник под ветром, птичий крик почудился.

— Пред тем аки Корсунь воевать, отай[25]с посланником хорезмского шаха виделся я, — признался князь. — Хотел землю Русскую в законах ислама наставить. А поглядел я на веру ихнюю — тошно мне стало. Больно тяжкая вера у них; мужчины плоть на обрезание дают, и бабы у них закрытые ходят. Меду-пива не попей, поросенка ясти не велено, и молятся они — русскому люду терпенья не хватит… Да не успокоился я, дедушке, вздумал католическую веру поглядеть. И та не поглянулась. Вельми кровавая вера! Я с дружиною ворогов бил, а у них всякого бьют, кто другой веры. А иудейская вера тольми вовсе русскому люду негожа. Токмо православие и остается для Руси… Загадал я: покорю Корсунь — крещение приму! Аже бы метания свои одолеть — великое дело сотворю, бабкой моей, Ольгой, наказанное, — землю Русскую окрещу! И отворится мне дверь к другим народам и благам великим для Руси!

Распрямился князь, глотнул сухим, горячим горлом. Колотить перестало, лишь тело подрагивало редко, как у дитяти, которое долго плакало и наплакалось. Оттеплели персты Дивеевы, заговорили гусельки, ровно ручеек по камешкам побежал.

— Экий ты чудной, княже! Вскую[26]вздумал ты бога русскому люду искать! Точно Улыба — мой унот несмышленый, дело себе ищешь, сам же не ведаешь, что хочешь. Ты бы, княже, для себя веру искал, для своего сердца покой. А вера есть на земле Русской, и бог у нее есть — изначальный всего рода людского. Не в силе да удали своей искать его надобно, не в чужих землях, не у народов тех земель. В сердце своем да в природе. На зорьке в солнышке ясном, в цветочке лазоревом, во крике детском, когда чадо из утробы материнской на свет является. Что в душе твоей, княже, отзовется, что благостью и животом полнить сердце твое будет, — там и бог твой, и вера.

— Поганая сия вера, языческая…

— Отец твой, Святослав, с этой верою жил и не метался, аки ты, сын его, — молвил Дивей. — Елико бабка твоя, Ольга, не увещевала Святослава принять христианство — не принял. Но принявшим препятствий не чинил. Вещий был отче твой. У каждого человека свой бог в сердце. Русскому люду какую хочешь веру дай, хоть в воду его макай, хоть плоть обрежь — все одно он своему богу будет молиться, тому, что в сердце его. Тем и не похожи мы на другие народы, а потому и вера чужая в сердце не отзовется.

Великий князь голову поднял, плечи расправил, а длани-то все еще будто плети висят.