Американец - Массимилиано Вирджилио

* * *

В день, когда умерла музыка, баночки с гелем остались закрытыми, видеоигры – выключенными, автомобильные покрышки – нетронутыми. Все остановилось. Никакого Ричи Валенса, никаких индейцев. Никакого капитана, никакого матроса. Лео было шестнадцать – в этом возрасте отказываются от отцов, чтобы отправиться на поиски новых. Его же лишили такой возможности, и отныне ему суждено было вечно лелеять воспоминание о сильном, светловолосом и молодом мужчине. Образ героя, который бежал от правосудия, прыгнув с балкона, во многом соответствовал заламинированной фотокарточке усопшего – Американец по любому поводу доставал ее из портмоне, прикладывался к ней губами и осенял крестным знамением, воздавая дань уважения отцу.

Слеза по умершему высохнет, цветок на могиле завянет. А молитва доходит прямо до сердца Господа Всемогущего.

Мама согласилась пойти со мной в церковь, но отец уперся и заявил, что ноги его сына не будет на похоронах каморриста, поэтому я закрылся в своей комнате и, чтобы хоть чем-то себя занять, погрузился в книгу о бойне на ручье Вундед-Ни.

На самом деле втайне я был ему благодарен за этот решительный запрет: похороны нагоняли на меня тоску. При одной мысли, что придется выражать соболезнования кому бы то ни было, я впадал в уныние. Я слишком хорошо знал Пинуччу и Американку, чтобы ограничиться приличествующими случаю словами, но знал их слишком недолго, чтобы иметь право промолчать. Кроме того, надо было подойти к Лео, прошептать о своей скорби и сделать вид, что я испытываю хотя бы тысячную долю того, что чувствует он. Наши отношения были предельно искренними, и у меня не хватило бы духу на такой спектакль.

Потом говорили, что в церкви собралось не так уж много народу. Никаких громил в двубортных пиджаках или катафалка с шестью лошадьми, лишь скромная церемония с траурными венками, родственниками жертвы, несколькими монахинями-бегинками и двумя-тремя приблудными бездомными, которые Винченцо никогда в глаза не видели.

Дон Карло отслужил мессу быстро, бесстрастно и без лишних слов. Многих прихожан удивила его отзывчивость. В прошлом он уже отказывался освятить погребение мафиозного босса и не единожды осуждал с амвона каморристов, установивших господство в квартале. Кто-то ехидно предположил, что на этот раз он не мог себе позволить подобную резкость. Американка создала с нуля столовую для бездомных, без нее новаторские планы священника остались бы мертвой буквой.

На кладбище Лео не проронил ни слова и не пролил ни слезинки. До самого конца церемонии он безотрывно смотрел на гроб, даже когда служители совершенно бесстрастно – словно конверт в почтовый ящик – опустили его в могилу.

– И что теперь? – спросила Пинучча у представителя архибратства. – Что мой отец будет делать там внизу совсем один?

В квартале ходили слухи, что после выхода из тюрьмы Винченцо впал в немилость. Другие подозревали, что он стал перебежчиком, то есть предал свой клан, чтобы примкнуть к другому. Третьи предполагали худшее – сделку со следствием и донос на друзей. Поговаривали, что после тюрьмы есть только два пути: восстановить прежний порядок или раскаяться. Восстанавливать прежний порядок Человек-паук не стал.

Все это наводило на мысль, что убийство было спланировано его соратниками. Слова шелестели, как ветер, и гремели, как приговор: Кирпич не пришел на похороны, не прислал цветы, не выразил соболезнования вдове. Если подумать, я повел себя в точности как он.

С Лео мы встретились не так скоро, как хотелось бы. Прошло три месяца. Бóльшую часть времени он провел с матерью и Пинуччей у родственников в Коннектикуте. В конце лета, незадолго до начала учебного года (я поступил в гимназию, а Лео светил бухгалтерский учет в техникуме), я пришел к нему в гости и сразу почувствовал, что этот перерыв в общении навсегда изменил нашу дружбу.

На его лице не осталось и следа былого куража. Из Штатов он вернулся бритым наголо и более мускулистым, чем раньше. Я тоже изменился. Я никогда бы не признался ему в этом, но меня согревала мысль, что убийца Даниелино отправился на тот свет.

– Почему ты не пришел на похороны? – спросил он после непривычного для нас обмена любезностями.

– Я не смог. Ты знаешь моего отца.

Произнося слово «отец», я почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Его еще можно произносить? Мы помолчали, Лео подошел к окну, откуда мы однажды швырялись апельсинами и разбили вдребезги балконные окна в доме напротив.

– Люди безжалостны, – сказал он. – Твой отец задирает нос, хотя точно так же живет в этом дерьмовом районе, как и все остальные…

Мы никогда не воспринимали Эдуардо как помеху нашей дружбе, потому нам удавалось обходить все подводные камни. Лео понимал, из какой я семьи и из какой он. Это упрощало жизнь нам обоим. Умение с легкостью отличать добро от зла не мешало нам совершать зло или считать его более притягательным, но напоминало, как устроен этот мир. Теперь же все изменилось.

Пока Американец смотрел в окно, меня осенило. Проблема не в том, что мой отец задирал нос и называл клоакой дом, где мы жили всего несколько лет назад, и не в том, что мой отец был жив, а отец Лео нет.

Проблема заключалась в том, что для Лео между добром и злом больше не было никакой разницы.

* * *

Потягивая кофе – наверное, это была его восемнадцатитысячная чашка за все время работы в Банке Неаполя, – мой отец вместе с Паскуале Соммой пытался проанализировать причины, по которым они с недавних пор несли убытки.

– Беда надвигается со стороны Милана, – пробормотал сын мыловара. – Она как чума. Раньше, чем ты думаешь, она обрушится и на нас…

– Даже не думай, Паскá, – возразил Эдуардо. – Все пройдет. Как и любая эпидемия, она соберет свой урожай и отступит.

– А кто сказал, что это не мы с тобой загнемся?

Кофейные чашки замерли на блюдечках. Как всегда, обжигающе горячие. Отец заметил, что Паскуале не оставил парню за стойкой традиционные двести лир на чай. Только глупцы так поступают, подумал он, верят, что могут остановить лавину, дуя против ветра. Только дурак зажимает в кармане двести лир, когда теряет состояние на «голубых фишках».

– Эти судьи понятия не имеют об ответственности, – продолжил Паскуале. – Нельзя так просто крушить все без продыху. Что ж теперь, за пару взяток уничтожить всю систему?

– Успокойся, Паска. Все под контролем.

– Эдуа, если так будет продолжаться, нас с тобой оставят на бобах. Что случилось с Христианско-демократической партией? Еще месяц назад эту четверку семинаристов разделывали под орех в главном управлении, они приходили и уходили вместе с нами, как обычные работяги. А теперь что?

В барийский филиал попадали только по команде сверху. Никаких махинаций через профсоюз или руководителей – ты мог стать «барийцем», лишь заручившись поддержкой какого-нибудь политика. Желательно из христиан-демократов. Об этой подробности из прошлой жизни мой отец не любил вспоминать.