Бес шума и пыли - Антон Мякшин

Гаврила, Иванов сын, рухнул как подкошенный!.. Вот так богатырь Георгий! Вот так мастерство рукопашного боя!.. Честное слово, такого я не видел даже при непосредственном участии в урегулировании конфликта между кланом шаолиньских монахов и сектой дзинь-циустов-душителей!.. И ведь Георгий даже не ударил пока ни разу детину по-настоящему! Всё время в обороне! Меч свой и тот не обнажил — хотя бы для устрашения! Не может и Гаврила применить искусство убойной плевбы — лицом к лицу с противником особо не поплюешься…

Встав на четвереньки, Гаврила бросился вперед, намереваясь схватить богатыря за ноги и повалить. Тот взвился в воздух, в безупречном сальто пролетел метра два и приземлился точно позади отрока. Легонько толкнул его ногой в массивную задницу, и воеводин сын пропахал носом землю.

Ну всё!.. Пора этому конец положить!.. Увальня-переростка богатырь победил с блеском — посмотрим теперь, как он справится с невидимым бесом…

Разминая руку для фирменного хука слева, я неслышно подошел к богатырю, укоризненно наблюдавшему за тем, как посрамленный отрок барахтается в дорожной грязи.

Георгий вздрогнул и на секунду замер. Потом рывком развернулся, одновременно вытаскивая из ножен меч. Прежде чем я успел удивиться тому, каким это образом богатырь сумел почуять мое приближение, Георгий рукою, защищенной боевой перчаткой, перехватил меч за лезвие и — без размаха, но сильно и точно — влепил мне перекрестьем прямо в лоб.

Сильнейший удар — да еще крестом!

Летел я, наверное, метра три, а потом катился по земле кубарем метров двадцать — как раз столько, сколько необходимо было пролететь и прокатиться, чтобы оказаться в тех самых кустах, где мы с Гаврилой прятались, ожидая выезда супостата со двора вдовы.

Последнее, что я успел услышать, перед тем как потерял сознание, — восторженные крики слуг, наблюдавших схватку. И встревоженные вопли поселян, сбегавшихся на шум к вдовьим хоромам.

* * *

— Гостенек любезный, — потирая уши, проговорила Заманиха, присаживаясь рядом со мной на травку в тени лесной своей избушки. — Мне от прабабки моей отличное заклинание осталось — лишение речи. Давай мы детине неразумному жабу в рот засунем и заговорные слова скажем, чтобы он ее выплюнуть не мог. Тогда он орать наконец перестанет. А то всех зверюшек распугал в лесу!

— Себе жабу засуньте… знаете куда?! — неистовствовал Гаврила, размахивая кулаками. — Нечисть поганая! Погубили меня! Погубили! Как я теперь людям в глаза смотреть буду?! Убью вас! Переплюю всех до одного!

Я закурил третью подряд сигарету. Заманиха вертела в сморщенных лапках кусок сосновой смолы. Гаврила болтался в воздухе, крепко привязанный за ноги к толстенной дубовой ветке.

— Это неплохо, что мы у него смолу-то отняли, — заметила она. — Теперь ему для плевбы снарядов не накопить… Да и орет он без отдыха два часа уже… Откуда слюне взяться? А всё-таки жабу в рот — было бы надежно…

— Засуньте себе свою жабу! — в который раз истерически предлагал Гаврила, молотя ни в чем не повинный воздух ручищами. — Вместе с договором вашим уродским! Не хочу никаких договоров! Отдайте обратно мою душу! Не хочу!

— Обратной силы договор не имеет, — злорадно заявила бабка. — Раз уж подписался — теперь всё. Надо было смотреть, что подписываешь! И срок работы беса Адольфа не ограничен по времени… Так что, детина, ори не ори, а никуда тебе не деться…

Я молчал. Курил. А к чему мне разговаривать-то? Да и сказать было нечего. Опростоволосился — это да. Маху дал. Как никогда за все годы службы — клянусь огненными вихрями преисподней!

Кто ж мог подумать, что богатырь Георгий с такой легкостью справится с Гаврилой? Понятно теперь, как он на ратном поле легендарные почести приобрел. Хлипенький-то хлипенький, а в который раз доказал, что мощь телесная не имеет значения. Как он Гаврилу месил! Чтоб у меня хвост отвалился, как он его месил!.. Оксана-девица только успевала хихикать в ладошки, радуясь за своего возлюбленного!.. Недолюбливаю я русских богатырей. Какие-то они… неправильные! Сплошной нестандарт!.. Этот Георгий: от горшка два вершка, а играючи детину в пять раз больше себя с грязью смешал — в прямом и переносном смысле!.. Или того же Илью Муромца взять. Тридцать лет и три года валялся на печке, понятия не имея о таких вещах, как спортзал и тренировка, а потом вдруг встал и всем накостылял.

Где логика?

Кстати, насчет логики… Как Георгий смог меня узреть? Я же невидимым был! Никто меня не видел — ни слуги, ни Оксана, ни народ, сбежавшийся на шум, ни даже сам Гаврила… А богатырь всея Руси углядел. И врезал, конечно. И не просто так, а крестом! Удар крестом для беса в тысячу раз больнее, чем, скажем, дубовой палицей или куском рельса с железнодорожного полотна! До сих пор голова гудит, перед глазами искры сверкают… Ничего не соображаю… И неизвестно еще, когда оклемаюсь!.. Да, крестом… Выходит, Георгий понял, кто я такой есть?

Но как? Как??

— Урррою!!! — ревел Гаврила…

Вовек не забуду сегодняшнего дня! Внукам и правнукам моим, бесенятам, буду пересказывать позорную историю первого своего провала — в назидание!

* * *

…Получив перекрестьем рукояти меча в лоб, я укатился в кусты. Потерял сознание, но всего на несколько минут — может, на десять, не больше. А когда очнулся…

Народу на пятачке у открытых ворот вдовы Параши набилось великое множество. Человек сто примерно. Тут были и слуги вдовы (им достались места в первых рядах), и жители близлежащей деревни, и дворовые папаши Гаврилы, и десяток опричников, что называется, при исполнении. Стоял там и уже знакомый мне мельник Федя — судя по связанным сзади руками, его снова захомутали опричники.

Благочестивый богатырь Георгий, воодушевленный вниманием публики, веселился вовсю. То принимал картинную позу, ставя ногу на поверженного отрока, как на охотничий трофей, то хлопал Гаврилу перчаткой по широкой спине, имитируя процесс выбивания пыли; даже один раз — когда оглушенный сын воеводы Ивана умудрился подняться на четвереньки — оседлал побитого противники и для потехи пришпоривал его, цокал и натягивал воображаемые поводья. Каждую выходку Георгия народ встречал взрывом хохота.

Мне сразу вспомнились собственные инструкции, выданные Гавриле перед боем:

«…Очень важно, чтобы Оксана увидела: вы случайно повздорили, подрались и ты накостылял богатырю всея Руси по шее без всякого почтения. Попытайся также нанести ему как можно более позорные повреждения. Чем смешнее будет выглядеть поверженный противник, тем лучше. Запомни — ничего непригляднее опровергнутого авторитета нет. Осрами его, понял?..»

Осрамил, нечего сказать…

А паскудная девица Оксана, между прочим, аж до слез хохотала, едва не вываливаясь из своего окошка. И не она одна, конечно. Ржали слуги. Покатывались деревенские жители. Хихикали в кулачок дворовые Гаврилиного отца. Гоготали опричники, не замечая, кстати, того, что мельник Федя, пригнувшись, несется от них в сторону ближайшего леса. Опять ушел, проныра такой, от возмездия!..