Американская мечта - Норман Мейлер

– Вы ее вызвали?

– Разумеется.

– О господи.

– Они будут здесь через пять минут, и я должен выглядеть убитым горем. Как, собственно, оно и есть. – И я усмехнулся.

Она с удивлением посмотрела на меня. Он сумасшедший или же человек, достойный уважения? – говорил ее взор.

– Но что, – в ее голосе послышались чисто немецкие интонации, – что вы собираетесь им сказать?

– Что я не убивал Дебору.

– А разве могут возникнуть сомнения? – Она старалась поспевать за мной, но замешкалась на повороте.

– Я не слишком ладил с Деборой. И она презирала меня. Сама знаешь.

– Нельзя сказать, чтобы вы жили душа в душу.

– Ни в коем случае.

– Но женщина не кончает с собой из-за человека, которого презирает.

– Послушай-ка, дорогуша, мне надо сказать тебе неприятную вещь. Она почуяла, чем мы тут с тобой занимались. И выбросилась в окно. Вот так. Прямо у меня на глазах.

– Мистер Роджек, вас не пальцем сделали.

– Не пальцем. – Я потрепал ее по плечу. – А тебя?

– И меня тоже.

– Давай-ка вместе выпутаемся из этой истории. А потом это дело отпразднуем.

– Мне страшно.

– Когда тебя будут допрашивать, говори все начистоту. За исключением одной мелочи. Между нами, разумеется, ничего не было.

– Ничего не было.

– Ты впустила меня сегодня ночью. Пару часов назад. Пару часов назад, точней тебе не вспомнить. И пошла спать. И ничего не слышала, пока я не разбудил тебя.

– Понятно.

– Не поддавайся им на удочку. Если они скажут, будто я показал, что спал с тобой, стой на своем.

– Мистер Роджек, вы ни разу до меня и пальцем не дотронулись.

– Вот именно. – Я взял ее двумя пальцами за подбородок, как бы заигрывая. – Далее идет вторая линия обороны. Если они поведут тебя наверх ко мне или меня поведут вниз, и я в твоем присутствии скажу, что мы сегодня переспали, тогда не спорь. Но только в том случае, если услышишь это от меня.

– А вы им скажете?

– Не раньше, чем они это неопровержимо докажут. Тогда я объясню перемену в показаниях тем, что пытался пощадить нашу репутацию. Это должно сработать.

– А может, признаемся сразу же?

– Будет более естественно, если мы поначалу попробуем это скрыть. – Я усмехнулся. – Ну, а теперь под душ. Живо. И постарайся успеть одеться. И, знаешь ли…

– Да?

– Постарайся не выглядеть так стервозно. И, ради Бога, причешись.

И с этими словами я вышел на лестницу. Лифта на площадке не было, но я все равно побежал бы вниз по лестнице сломя голову, пятью стремительными бросками. Во второй раз за эту ночь я очутился в подъезде, там было пусто, привратник, конечно, поехал ко мне наверх, с этим мне повезло, или не повезло, у меня уже не было сил просчитывать варианты, и вот я очутился на улице и, сбежав по ступенькам, приблизился к проезжей части. В тот миг, когда мои ноздри впервые втянули уличный воздух, у меня возникло ощущение, будто по ветру разлит аромат приключений, приключений давно минувшей поры: мне снова было восемнадцать, я играл в футбол за Гарвард, подали угловой, и мяч полетел ко мне, я овладел им и рванулся вперед. С реки тянуло легким бризом с чуть заметным запахом торфа. Ист-ривер-драйв был огражден, но на ограде не было колючей проволоки, и мне удалось бы перебраться через нее, не разорвав штаны, перебраться и оказаться на другой стороне. А там оставалось всего лишь спрыгнуть с двухметровой высоты, но я не решился – я ненавижу прыгать, – не решился – лодыжки заныли, острая боль свела пах, какую-то маленькую мышцу, – и пошел по ведущей на юг трассе, где машины еле ползли со скоростью пять миль в час, растянувшись в бесконечную линию. Дебора лежала метрах в тридцати на дороге. Краем глаза я заметил, что несколько машин, четыре или пять, врезались друг в дружку, и там собралась толпа человек в пятьдесят. Полыхали магнитные вспышки, заливая все вокруг интенсивно белым светом, который окружает дорожных рабочих, занятых серьезным делом в ночное время. Две полицейские машины стояли по обе стороны от места происшествия, их красные вращающиеся огни казались сигнальными маяками. Издалека послышалась сирена «скорой помощи», но в центре был тот глухонемой круг молчания, который возникает в комнате с покойником в гробу. Я услышал, как в одном из попавших в аварию автомобилей истерически рыдает женщина. Слышны были короткие, резкие, но не слишком отчетливые выкрики трех здоровых мужиков, переговаривающихся друг с другом, профессиональный обмен мнениями между двумя полицейскими и детективом, а чуть подальше пожилой человек с грязно-седыми волосами, большим носом, нездоровым цветом лица и в очках с матовыми стеклами сидел в своей машине с открытой дверцей, он сжимал руками виски и стонал высоким задыхающимся голосом, выдающим скверное состояние его внутренних органов.

Я пробился через толпу и собирался уже броситься к телу, когда рука в синем форменном рукаве остановила меня.

– Офицер, это моя жена!

Рука сразу же отпустила меня.

– Знаете, мистер, вам лучше бы не смотреть.

И действительно, зрелище было неутешительное. Сперва она, должно быть, ударилась о мостовую, и передняя машина, резко затормозив, все же наехала на нее. Вероятно, она швырнула тело на пару футов вперед. Руки и ноги Деборы были похожи на разметанные по морю водоросли, а голова напоминала простоквашу. Суетился фотограф, его лампа вспыхивала с подлым крякающим шипением, и, как раз когда я склонился к телу, он отвернулся и сказал, очевидно, доктору с сумкой в руке:

– Теперь очередь за вами.

– Хорошо, подайте машину назад, – сказал доктор.

Двое полисменов навалились на переднюю машину и толкали ее, пока она легонько не стукнулась о машину за ней. Я опередил медицинского эксперта, склонился и поглядел ей в лицо. Оно было заляпано грязью, исцарапано об асфальт и со следами от шин. Лишь половина лица была узнаваема, потому что вторая половина, на которую наехало колесо, разбухла. Она казалась юной толстушкой. Но ее череп, лопнув, как перезрелый плод, истекая собственным соком, лежал в луже крови в добрый фут диаметром. Я находился между полицейским фотографом, готовившимся к новой серии снимков, и экспертом, раскрывающим свою сумку. Стоя на коленях, я прижался лицом к лицу Деборы, стараясь, чтобы немного крови попало мне на руки, а когда я зарылся носом в ее волосы, полоска-другая осталась у меня на щеках.

– Ах ты, малышка, – произнес я вслух. Сейчас следовало бы зарыдать в голос, но я был к этому совершенно не готов. Шок и оцепенение – вот предел того, что я был в силах сымитировать.

– Дебора, – сказал я, и как эхо самого худшего, что могло случиться с человеком, ясно почувствовал, что когда-то уже поступал так, занимаясь любовью с женщиной, которую не находил привлекательной, что-то отталкивало меня в ее запахе и в ее мертвой коже, и я говорил: «Дорогая, малышка моя» – в той петле своего существования, которая требует определенного ролевого поведения. И вот теперь это «дорогая» вырвалось из меня с глубокой печалью и чувством утраты.