Чудо на Гудзоне - Джеффри Заслоу

Это не значит, что я всегда до конца разделял этот взгляд на возможности, присущий моему отцу. По субботам, когда нам с сестрой хотелось подольше поспать, он будил нас в семь утра, чтобы мы могли пораньше начать трудиться над очередным дополнением к дому. Мы работали до обеда, а затем он предлагал нам пойти подремать, чтобы набраться сил и вернуться к работе во второй половине дня.

Даже если нам не удавалось заснуть, мы притворялись спящими, чтобы он тут же не послал нас снова работать.

– Просто не открывай глаза, – шептала мне Мэри. – Он подумает, что мы еще спим.

Хотя временами мы и филонили, я действительно чувствовал, что во всей этой строительной работе у меня есть своя доля. Мне хотелось делать свою работу хорошо, чтобы все дополнительные пристройки выглядели как надо. Еще учась в младшей и средней школе, я уже чувствовал себя обязанным правильно класть кирпичи, потому что мне пришлось бы смотреть на них каждый день. Кроме того, я не желал, чтобы мои друзья приходили в гости и замечали, что наш дом построен кучкой дилетантов.

Этот дом был для меня источником гордости, тем не менее я капельку стыдился его. Иногда я дулся, сожалея, что мы не живем в доме, построенном профессионалами, как все остальные. Я говорил себе, что, когда вырасту, выберу себе такой дом, где все полы будут совершенно ровными, а все углы – прямыми. Чтобы не тратить лишних денег, отец также экономил зимой на отоплении. И я поклялся себе, что буду жить в доме, в котором никогда не будет холодно.

И все же, несмотря на свои (в основном безмолвные) жалобы, я понимал, что работа над домом – это особый опыт. Всякий раз, когда он становился немного просторнее, во мне появлялось прекрасное чувство достижения. Расширение дома было занятием осязаемым, не каким-то там умозрительным или интеллектуальным. Мы видели дело своих рук. Мы вкладывали в него долгие дни труда, особенно в летнее время, но к наступлению ночи замечали, что его вид отличается от того, с чего мы начинали утром. И мне это было по душе.

Мне всегда нравилось видеть результаты. Домашней обязанностью, от которой я никогда не отказывался в детстве, была стрижка газона на нашем участке площадью в пол-акра (20 соток). Дойдя до середины, я понимал, сколько мне еще осталось сделать. Закончив, видел изменения. Лужайка выглядела аккуратнее. Работа в гражданской авиации приносит такое же удовлетворение. Мы на полпути. Мы приземлились. Мы выполнили свою работу.

Все мои бабушки и дедушки родились между 1885 и 1893 годами. Все четверо учились в колледже, что особенно примечательно для бабушек, учитывая эпоху, в которую они жили. Они воспитывали обоих моих родителей с пониманием того, что обучение имеет первостепенную важность, но многому также можно научиться за рамками официального образования.

Мой отец, родившийся в 1917 году, в отрочестве вел дневник, который впоследствии позволил мне прочесть. Великая депрессия словно оживала в моих глазах, когда я листал страницы его дневника. Деньги всегда были проблемой, и, будучи старшеклассником, он подрабатывал сразу в нескольких местах, совмещая учебу в школе с двумя маршрутами, по которым разносил газеты, да еще устроился билетером в кинотеатр.

Под конец месяца у деда порой кончались деньги, и он занимал у моего отца. В дневнике отец вел хронику своих мужественных усилий и описывал, как находил способы пережить трудные времена. Когда у него появлялось немного денег, позволявших поужинать в местном ресторанчике, он заказывал миску чили и добавлял в него соленые крекеры и кетчуп, чтобы было посытнее. Это помогало ему заглушать чувство голода.

Читая отцовский дневник, я стал лучше понимать его мировоззрение. Эти страницы были напоминанием о том, насколько легче живется моему поколению. Я понял, почему мой папа экономил на отоплении, почему его дети сколачивали свой дом собственными молотками. Те, чей менталитет сформировался в годы Великой депрессии, никогда не избавятся от ее призрака.

Мой папа учился в стоматологическом колледже Бэйлор в Далласе и, окончив его в июне 1941 года, решил поступить на службу в ВМС США. Это было за полгода до нападения на Перл-Харбор.

Ему всегда нравились самолеты, и он надеялся стать морским летчиком. Он даже прошел строжайшую медицинскую комиссию. Но потом буквально в последнюю минуту решил, что, коль скоро он учился на стоматолога, вероятно, именно в этом качестве сможет лучше всего послужить своей стране. Это решение оказалось судьбоносным. Он пошел на военную службу вместе с друзьями, которые впоследствии действительно стали летчиками ВМС. Все они были убиты в яростных сражениях начала войны. По прошествии времени отец был уверен, что если бы он стал авиатором, то погиб бы вместе с ними.

Свою службу в качестве стоматолога-хирурга он начал в Сан-Диего, а потом продолжил на Гавайях. Он никогда не участвовал в боевых операциях, но многие мужчины, которые досыта хлебнули лиха войны, попадали в его стоматологическое кресло. Между 1941 и 1945 годом сотни военнослужащих, побывавших в боях, рассказывали ему свои истории, когда их путь пролегал через Гавайи.

К своей работе военного стоматолога он относился очень серьезно и многому учился у мужчин, оказавшихся в его кабинете, особенно у офицеров. Когда я был мальчишкой, он рассказывал о великом долге командира заботиться о благополучии каждого человека, служащего под его началом. Папа дал мне ясно понять, как трудно командиру будет жить с осознанием того, что из-за недостатка проницательности или ошибочного решения кто-то из его подчиненных получал ранение или погибал.

В детстве отец воспитывал во мне понимание, что работа командира полна трудностей, а его обязанности приравнены к священному долгу. Я хранил в памяти отцовские слова на протяжении собственной военной карьеры и потом, когда стал пилотом гражданской авиации, которому были вверены заботы о сотнях пассажиров.

Мой папа вышел в отставку в чине полного коммандера[9]и после окончания Второй мировой открыл стоматологическую практику в Денисоне. Он любил общаться с пациентами и слушать их рассказы – в те моменты, когда его руки не были у них во рту.

Но бизнес не был его сильной стороной. Ему не хватало профессионального честолюбия, которое подталкивало бы его к руководству большой клиникой, где трудились бы полдесятка коллег, или заставляло бы работать больше чем по 35–40 часов в неделю. Деньги не были для него стимулом, и он никогда не зарабатывал помногу, да и управлял расходами не блестяще. Его материальные запросы были не так уж высоки, и он полагал, что с нами дело обстоит точно так же. Оплата моих летных уроков была для него роскошью, но он считал, что то время, которое я тратил на обучение у мистера Кука, давало мне чувство цели и открывало дорогу в будущее. Он был готов изыскать на это деньги.

В отличие от большинства мужчин своего поколения, мой папа считал проводимое с семьей время личным приоритетом, а работу отодвигал на второй план. Я бы не сказал, что папа напрочь лишен честолюбия – в конце концов, построил же он собственный дом, но он был согласен зарабатывать меньше денег, если это означало, что он сможет проводить с нами больше времени.