Широкий Дол - Филиппа Грегори

Мне было так страшно, что сдержанное рыдание невольно вырвалось из моей груди, и Селия тут же крепко обняла меня за плечи и ласково сказала:

– Ты слишком устала, дорогая, и перенервничала. Сегодня ни в коем случае никакими делами больше не занимайся. Тебе даже на поминках присутствовать не обязательно, если ты этого не хочешь. Ты и так совершенно выложилась, устраивая эти похороны. Тебе непременно нужно как следует отдохнуть. Пожалуйста, дорогая, больше ничего сегодня не делай, прошу тебя!

Она была права: я действительно чувствовала себя страшно усталой. И мне было очень страшно. Куда делись такие мои яркие качества, как мужество, беспечная храбрость, гневливость? Все это, похоже, сгорело в снедавшем мою душу страхе, как лес мистера Бриггса в пламени пожара, от которого не осталось ничего, кроме черной дымящейся земли, и теперь ее сторонятся даже птицы. Но отныне, после оставленного этим Браковщиком зловещего серого мазка на горизонте, мне уже не знать ни сна, ни покоя, пока он вместе со своей бандой не окажется в тюрьме. Я невольно уронила голову Селии на плечо, и она еще крепче прижала меня к себе, а я украдкой, из-под ресниц, быстро глянула на своего мужа, сидевшего напротив. Он так внимательно всматривался в мое бледное лицо, прикрытое черной вуалью, словно надеялся прочесть все мои мысли, даже самые сокровенные, и, когда глаза наши случайно встретились, я прочла в его взоре острое, холодное, чисто профессиональное любопытство. Я невольно вздрогнула, словно от холода, хотя было довольно жарко. Впрочем, утро, начавшееся такой яркой зарей и обещавшее ясный теплый день, нас обмануло: небо уже начинало хмуриться, над горизонтом собирались темные грозовые облака, на фоне которых были отчетливо видны светло-серые клубы дыма. Итак, Браковщик находился менее чем в сотне миль от моего дома, а Джон МакЭндрю и вовсе в любую минуту имел право оказаться в моей постели – да, мне действительно угрожала серьезная опасность.

И то, что Джон почувствовал мой страх и мою растерянность, подействовало на него стимулирующе, как пара глотков виски. Он, казалось, забыл о пережитых им самим ужасах, увидев столь испуганное выражение у меня на лице. Его хорошо развитый аналитический ум моментально стряхнул с себя наваждение былых кошмаров и алкоголя.

Он вдруг наклонился ко мне и спросил, очень четко произнося каждое слово:

– Кто такой этот Браковщик? Какое он имеет к тебе отношение?

Я, не сумев сдержаться, вновь сильно вздрогнула и отвернулась, уткнувшись лицом в теплое плечо Селии. Ее рука по-прежнему крепко и ласково обнимала меня.

– Пожалуйста, не сейчас, – мягко упрекнула она Джона. – Не надо сейчас ни о чем ее спрашивать.

– Нет, только сейчас! Ибо это единственный момент, когда мы еще можем услышать от нее правду! – жестко возразил Джон и повторил свой вопрос: – Кто такой этот Браковщик, Беатрис? Почему ты так его боишься?

– Отвези меня домой, Селия, – снова попросила я прерывающимся, еле слышным голосом. – Умоляю тебя, отвези меня домой и уложи в постель!

Когда карета, наконец, остановилась у крыльца нашего дома, я позволила Селии отвести меня в спальню и уложить в постель; потом она заботливо, как больному ребенку, подоткнула мне одеяло и ушла. Я приняла две капли настойки опия, чтобы изгнать из будущих снов звон пружины страшного, поставленного на человека капкана, топот копыт и ржание лошади, неудачно прыгнувшей и упавшей, и тихий, печальный, последний в жизни вздох моей матери. А потом я крепко уснула и проспала сном младенца почти до ужина.

Днем было прочитано завещание; к этому времени многие уже успели разойтись по домам; кто-то был доволен и похоронами, и поминками, а кто-то ворчал, разочарованный тем, что покойная ничего ему не оставила. Крохотное мамино наследство было поделено поровну между Гарри и мной. Никакой земли у нее, разумеется, никогда не было. Та земля, по которой она ходила, и та скальная порода, на которой покоилась эта земля, и деревья у нее над головой, и даже птицы, что гнездились на ветвях этих деревьев, – ничто из этого никогда ей не принадлежало. В юности она жила в доме, принадлежавшем ее отцу. Выйдя замуж, стала жить в доме своего мужа, на его земле. Она ни разу в жизни медного гроша не заработала; ни одного фартинга она не могла бы по праву назвать своим собственным. Так что те деньги, которые она нам с Гарри оставила, принадлежали ей не больше, чем те драгоценности, которые она подарила Селии, когда та вышла за Гарри. Всю жизнь она была лишь арендатором, временной хозяйкой и Широкого Дола, и своего банковского счета, и фамильных украшений, и самого нашего дома.

А землевладельцы всегда относятся к своим арендаторам с некоторым презрением.

Впрочем, благодаря этой ее «богатой бедности» прочитать вслух завещание оказалось делом несложным, и уже к чаю с ним было покончено. Когда я, проснувшись, в девять часов спустилась из своей комнаты к ужину, за столом сидели только Джон, Гарри, Селия и доктор Пиерс, деревенский викарий.

Впервые после своего возвращения домой и той страшной ночи, когда умерла моя мать, Джон ужинал вместе со всеми, и я в кои-то веки благословляла поразительную невосприимчивость Гарри, даже не замечавшего, какое напряжение царит в комнате. Вид у Гарри после событий минувшего дня был несколько подавленный, но он, тем не менее, как ни в чем не бывало болтал с доктором Пиерсом и Джоном, когда они втроем стояли перед камином в библиотеке с бокалами шерри в руках. Никто, глядя на Гарри, греющего свой пухлый зад у огня, не смог бы предположить, что именно он не так давно в этой самой комнате был вынужден выводить Джона из алкогольного ступора. И уж тем более нельзя было себе даже представить, что он швырнул свою сестру на ковер в гостиной и с каким-то страстным отчаянием овладел ею. Но, судя по напряженным плечам Джона и его хмурому виду, он-то как раз вполне способен был представить себе в отношении Гарри все, что угодно. Я также заметила, что Селия, которая отлично запомнила страшную картину, открывшуюся ее глазам после целых суток беспробудного пьянства Джона, то и дело с тревогой посматривает на стакан в его руке. Заметив это, он повернулся к ней, улыбнулся и с неожиданно просветлевшим лицом сказал:

– Не надо так опасливо на меня поглядывать, дорогая Селия. Уверяю вас, мебель я ломать не стану.

Селия вспыхнула, залилась нежным румянцем, но своих ласковых карих глаз не опустила. Глядя на нее, любой сразу заметил бы, с какой искренней приязнью и заботой она относится к Джону. По-прежнему ласково на него глядя, она сказала:

– Как я могу о вас не тревожиться? У вас был такой трудный период! И я очень рада, что сегодня вы чувствуете себя достаточно хорошо и можете немного побыть в нашем обществе. Впрочем, если вы предпочтете поужинать в одиночестве, я готова приказать слугам, что вам подали ужин в вашу комнату.

Джон благодарно кивнул и сказал:

– Это очень предусмотрительно с вашей стороны, Селия, но я и так достаточно долго был один. Мне кажется, что моя жена в ближайшее время будет нуждаться в моем обществе и моей поддержке. – Он сказал «моя жена» так, как говорят «моя извечная хворь» или «моя змея», и в его насмешливом жестком тоне – особенно когда он смотрел на меня – отчетливо слышалось отвращение. Никто, даже наша маленькая, любящая всех Селия, не смог бы ошибиться и счесть его притворную заботу о жене искренней. Даже Гарри на какое-то время умолк и с любопытством посмотрел на нас троих – на Джона, стоявшего спиной к комнате перед Селией, которая даже не заметила, что уронила свое шитье, так испуганно, снизу вверх, она смотрела на моего мужа, постепенно бледнея, и на меня, сидевшую за круглым столиком и старательно делавшую вид, будто я увлечена чтением газеты, а на самом деле напряженную, как хлыст. Джон повернулся, взял графин, налил себе полный стакан и выпил залпом, как лекарство.