Война Цветов - Тэд Уильямс

— Ух ты. А дальше что было?

— Он ее убил, — со злым смехом ответила Поппи. — Не напрямую, конечно, — но он разорил ее мужа и распространял о ней гнусные сплетни в нашем кругу. Детей ее выгнали из школы, муж от нее ушел, и она бросилась в Колодезь.

— В Колодезь?

— Покончила с собой, но в самом-то деле ее убил мой отец. Скажи она ему все это наедине, он и бровью бы не повел, только посмеялся бы над ее обличительным пылом, но она высказалась при других, при существах низшего порядка, которым надлежало ему поклоняться, и он ее погубил. Именно тогда я его и возненавидела. — Поппи остановилась. — Не хочу больше говорить об этом. Я знаю, ты собираешься спасать своего друга, и не хочу говорить о своем ужасном семействе, не зная, сколько времени у нас остается до того, как...

— До того, как убьют меня самого.

— Не смей говорить такие вещи! — Она схватилась за него, как утопающий, и Тео понял, каким образом спасатель так часто превращается в жертву. Напрасно он говорил так жалостливо, но в этот момент он разрывался между долгом и здравым смыслом, не зная, чему отдать предпочтение, — ни то, ни другое пока что не входило в жизненный мастер-план Тео Вильмоса.

— Я места себе не находила, когда ты ушел, — говорила Поппи, не отпуская его. — Так и чувствовала, что на уме у тебя какая-то геройская глупость.

— Да? В самом деле чувствовала?

— Да. Вид у тебя был решительный, как у актеров-зеркальщиков. Настоящий лорд Роза, когда он целует своих дочурок перед битвой с гоблинами, или Мемнон Ольха накануне Морозной войны.

Тео не находил в себе ни решимости, ни тем более геройства, но слова Поппи польстили ему. Может быть, все герои по существу трусы вроде него, но при этом делают свое дело. Если ты ничего не боишься и равнодушен к опасности, в чем же твое геройство? При всем при том он пока не был готов влиться в ряды смелых и решительных — на это потребовались бы годы работы над собой. Поэтому он занялся чем-то более срочным и намного более приятным.

Когда он прервал поцелуй, Поппи снова повела его к берегу. Луна светила так ярко, что от них падали тени.

— Куда это ты? — спросил он.

— Сейчас покажу. — Лагерь позади превратился в темную массу, освещенную несколькими кострами, луна садилась за горизонт, как проколотый шарик. Поппи, подобрав длинную юбку, села на влажную землю и сделала Тео знак присоединиться к ней. Поднялся ветер, и Тео опять пожалел, что отдал куртку троллю, какой бы разумной ни выглядела эта сделка.

Он тоже сел, и она взяла его лицо в свои прохладные ладони. Ее лицо, на котором опять появилась уже знакомая цветочная маска, показалось ему немного чужим.

— Я хочу, чтобы ты любил меня, Тео, — но только если ты сам этого хочешь.

— Я не знаю пока... мне не хотелось бы, чтобы ты...

— Я не об этом. Я хочу, чтобы твое тело любило меня, а сердце пусть само выбирает. Но не нужно становиться моим любовником просто потому, что ты жалеешь меня или хочешь загладить какие-то. свои оплошности.

Он взял ее за руку.

— Я не знаю, сколько от меня здесь присутствует, — но то, что есть, все твое.

— Хорошо. — Маска немного дрогнула. — Тогда поцелуй меня снова, и забудем на время об этих ужасах. Люби меня.

Он встал на колени, чтобы выполнить ее просьбу, и поежился.

— Тут так холодно. И все видно.

— У меня с собой павильон, — засмеялась она.

— Что-что?

— Вот смотри. — Она протянула ему квадрат размером с чайный пакетик. — Очень полезные чары. Ты не сочтешь меня очень уж гадкой, если я скажу, что купила их сегодня, собираясь тебя разыскать? — Она вскрыла квадратик, встала и блестящим порошком из горсти очертила широкий круг. Воздух над линией задрожал — это, возможно, был обман меркнущего лунного света, но Тео почему-то не верил, что это обман. Струящийся воздух побежал вверх и сомкнулся куполом футах в шести-семи над землей.

— Ты хочешь сказать... что теперь нас никто не увидит? — Стенки искажали свет, как толстое стекло, и звезды сквозь них казались размытыми, но все-таки они были прозрачные. Особого тепла он тоже не ощущал — его опять пробрала дрожь, и не только от холода.

— Внутрь никто не заглянет, и самого павильона никому не видно, если не стоять в двух шагах от него. — Она сжала его руки, — Да ты и правда замерз? Прости, Тео — в том магазине были только недорогие модели. Нам придется согреть его своим теплом, но это не так уж и плохо, верно? — Она скинула пальто, стянула через голову свитер и расстегнула блузку. Внизу ничего больше не было, кроме серебряной цепочки на шее, и ее белая кожа светилась, будто луна. Тео, протянув руку, коснулся ее груди. — Все еще холодно, да? — нервно засмеялась она. — Смотри, мурашки.

Он привлек ее к себе. Разгадав механику прочих ее застежек (на каждую приходилось нажимать раза четыре), он забыл о холоде, о посторонних взглядах — забыл обо всем, кроме девушки с черными волосами, которую целовал, и звезд, светящих словно из-под воды, а потом забыл и о звездах.

В какой-то миг она еле слышно выдохнула:

— У меня и другие чары есть.

— Для чего? — Устная речь после долгого безмолвного общения вызывала затруднение. — Контрацептивные, да? От беременности?

— Черное железо, нет! — хихикнула она. — Этим чарам мы учимся с первой кровью, и я уже поставила свои на эту луну. Я о других, о любовных. Такие придумки, чтобы интереснее было. Я увидела их на выставке, ну и подумала... — Она, застеснявшись вдруг, отвела глаза.

— Мне ничего не надо, кроме тебя. — Запахи ее кожи и волос — то ли от бурных эмоций, то ли из-за тесноты внутри зачарованного круга — пьянили его, как наркотик. — Ничего, кроме тебя, не хочу. Мне хватает этой магии... то есть науки.

— Я рада, что ты это сказал.

И они снова умолкли. Звезды Ван Гога сверкали, как снежинки в зимнем воздухе, но в павильоне стало тепло, как летом.

На этот раз ему приснился сон об отце. Его опять окружал туман, в больничном коридоре стоял дым — а может, это был дом Нарцисса? Навстречу попадались то ли покрытые пеплом жертвы, то ли пациенты в больничных халатах. Тео искал отца, звал его, но при этом кричал не «Пит», как он одно время его называл в дурацкой манере взрослого отпрыска, и даже не «отец», а «папа».

— Папа, папа, ты где?

Ему чудилось, что отец виден где-то вдали, сутулый, лысеющий, в гавайской рубашке — он всегда надевал такую в субботу утром, точно доказывая самому себе, что выходные наконец-то настали. Подростком Тео очень удивился, когда понял. что для его старика гавайская рубашка — это некий символ, бунт против серых костюмов, белых сорочек и галстуков.

— Папа? — Он, вернее Тео во сне, вдруг осознал, что так и не попрощался с отцом как следует. Он держал его за руку в больнице, после инсульта, но если Пит Вильмос и понимал, что жена и сын здесь, рядом с ним, то не дал знать об этом.