Предначертание - Вадим Давыдов

— Если не хочешь говорить сейчас, я могу подождать…

Как всегда, она ничего не успела сделать. Бесшумно, не уронив ни единой капли, Гурьев выбросил руку, и мгновение спустя её шёлковый халат лежал на полу, а Рэйчел осталась в одном полупрозрачном пеньюаре.

— Ненавижу всякие пуританские тряпки, — прошипел Гурьев и одним движением, буквально разорвав в клочки, содрал с Рэйчел этот шедевр белошвейного искусства, ничего общего с пуританизмом не имевший – скорее, наоборот. — Залезай.

— Я…

— Залезай!!!

На какую-то долю секунды она испугалась, но, увидев в его глазах весёлое восхищение, смешанное с испепеляющим её желанием, победоносно улыбнулась и перебросила ногу через край ванны.

Он вошёл в нее так стремительно и так нежно, что Рэйчел вскрикнула. Совершенно не двигаясь сам и не давая двигаться ей, он вытворял такое, что первый, самый сильный и яркий, как молния, оргазм разнёс Рэйчел вдребезги меньше, чем через минуту. Она никогда в жизни не могла даже представить себе, что мужчина может… так управлять… своим лингамом. Что такое вообще возможно. Мыслимо. Вообразимо.

— Я обожаю твои глаза, Рэйчел. Нет ничего прекраснее, чем любить тебя, глядя в твои глаза. Не смей никогда закрывать глаза, когда я люблю тебя.

— Да.

— Я люблю тебя. Рэйчел. Слышишь?! Я люблю тебя.

— Это очень хорошо, Джейк, — прошептала Рэйчел, обнимая его, прижимаясь грудью к его лицу. — Это очень, очень хорошо, Джейк, мальчик мой, потому что я тоже безумно тебя люблю…

На следующее утро, забирая Осоргина и Матюшина в поместье, Гурьев убедился, что оба офицера находятся во вполне приемлемой форме. Генерал изъявил желание остаться в городе – побродить в парке и подумать в одиночестве, и они договорились, что Осоргин заедет за ним вечером, дабы забрать его в Мероув Парк окончательно. По дороге домой Осоргин молча вёл машину, и только под самый конец, не выдержав, выпалил:

— Вы ей что же, Яков Кириллович – ничего не расскажете?

— Вы с ума сошли?! — изумился Гурьев. — Она же не позволит нам ничего делать.

— Вы думаете? Она же… любит вас, как… Она же вас просто боготворит…

— Именно поэтому, — Гурьев посмотрел на кавторанга с жалостью. — Вы даже представить себе не можете, на что способна женщина ради сохранения того, что мы называем любовью.

— Если это мы «называем любовью» – что же тогда любовь, Яков Кириллович?!

— Любовь – это определённая последовательность окислительно-восстановительных химических реакций в организме человека, Вадим Викентьевич, — усмехнулся Гурьев. — При этом вырабатываются особые вещества, называемые эндорфинами и феромонами, действующие на наши мозговые клетки. Феромоны отвечают за привлекательность одной особи для другой, как правило, противоположного пола. Эндорфины обеспечивают и продлевают то самое состояние, которое называют «любовным томлением». Иногда эта последовательность реакций происходит невероятно быстро, практически мгновенно – как это и случилось с вашим покорным слугой. При этом выброс феромонов и эндорфинов оказался настолько мощным, что состояние, в котором я нахожусь сейчас, продлится, по моим подсчётам, никак не меньше двадцати – двадцати четырёх месяцев. Дело в том, что разовый мощный выброс стимулирует другие, послабее, происходят как будто бы колебания, отдалённо напоминающие затухающие колебания струны. В общем, ранее мне уезжать никак нельзя, а то я ничего делать не смогу – ничего совсем. Только буду прутья решётки грызть, причём не фигурально, а самым что ни на есть буквальным образом. Эта химия – ох, Вадим Викентьевич… В принципе, вся эта химия рассчитана на то, чтобы мужчина и женщина соединились в пару и смогли вырастить ребёнка примерно до десятилетнего возраста. По ходу дела в силу вступают разнообразные факторы влияния среды, вроде законодательства, религиозных верований и предрассудков, неумения избежать нежелательных беременностей и тому подобные досадные мелочи. Всё это, по извечной склонности вида хомо сапиенс к постоянному нарушению бессмертного принципа Оккама – не множить сущности сверх необходимости – мы называем любовью. И ладно ведь, если бы только с одной любовью так дело обстояло, Вадим Викентьевич. А то ведь – всё, совершенно всё: и страх, и боль, и мужество с самоотверженностью. Всё. Ничего нет – одна химия.

Кавторанг резко затормозил, съехал на обочину и долго молчал, в ужасе глядя на Гурьева, прежде чем выдавил, наконец, из себя:

— И вы… О, Господи Боже! Это же даже цинизмом назвать нельзя… Это же – что-то вообще совершенно запредельное!!!

— Самое страшное вовсе не это, — грустно сказал Гурьев. — Самое страшное – то, что мне нравится называть это любовью. И нравится думать: да, это любовь. И ещё я подозреваю, эти самые эндорфины включаются в обмен веществ. Так, что функционировать без них организм уже не в состоянии. И я очень, очень боюсь, Вадим Викентьевич: со мной произошло именно это. И с Рэйчел тоже. То самое, что случается, несмотря на химическую и сугубо материальную природу, крайне редко. В романтической интерпретации это называется очень возвышенно – любовь-судьба. Которая, как и жизнь, всегда одна. Так что вы, конечно же, понимаете: ничего, в том числе – ничего из сказанного вам, я ей не скажу. Точка.

Они сидели у потрескивающего ласковым, неярким огнём камина, отхлёбывали маленькими, микроскопическими глоточками коньяк – шустовский, настоящий, непонятно, как уцелевший, курили гурьевские папиросы из какого-то диковинного, пряно-сладковатого табака, и разговаривали. Глазунов – самолично! — уже дважды вкатывал в столовую столик с едой. И дважды вывозил, почти нетронутым.

— Да, — пробормотал Городецкий, когда Гурьев смолк. — Да, брат. Это – это да. Ты что – в самом деле убеждён, что эта легенда имеет…

— Это, к моему глубочайшему сожалению, никакая не легенда. Смею тебя заверить – будут и доказательства. А мистики – никакой.

— А почему же тогда «к сожалению»? Из-за неё?

— Давай отставим эту тему. Не время, Варяг.

— Скажи мне всё-таки – ты здоров? Это, как его, — психо… физиологически, — адекватен?

— Представляешь, — сам удивляюсь. Таки да.

— Гур, ты только не подумай чего, — Городецкий чуть подался вперёд, стараясь заглянуть Гурьеву в лицо. — Я на самом деле беспокоюсь. Ведь это не шутки. Работы – море, и если ты…

— Со мной всё в порядке, Сан Саныч. Всё в цвет.

— Ну, как знаешь, — Городецкий, бросив ещё один быстрый взгляд на лицо друга, пошевелил плечами, устраиваясь поудобнее в кресле, и вытянул из коробки на столе очередную папиросу. — А ведь это не всё. Я ошибаюсь?

— Ты не ошибаешься. Но нам всё-таки следует отвлечься от моих приключений – без всякого сомнения, более чем захватывающих – и поговорить о том, что здесь у нас происходит. Согласен?