Исповедь моего сердца - Джойс Кэрол Оутс

— Насколько я понимаю, ты не общаешься с Элайшей? И ничего о нем не знаешь… насколько я понимаю? — Вопрос звучит чуть более взволнованно, чем Милли хотелось бы.

Дэриан печально качает головой.

Воцаряется неловкое молчание. Не глядя на Милли, Дэриан слышит ее учащенное дыхание; кажется, она вот-вот разрыдается. И это будет не просто печаль, это будет горе тяжкой утраты, смешанное с гневом.

Жестом капризной виргинской матроны Милли подзывает официанта и велит ему принести кипятку: чай хорош, но остыл, знаете ли.

Потом — словно бы в продолжение давней размолвки, медовым голосом обращается к Дэриану, сердясь, что тот — странный человек — никак не может понять простых вещей:

— Надеюсь, ты ценишь таких композиторов, как Верди, Россини, Беллини… и еще того… ну, который написал «Богему»? А Гилберта и Салливана? Да, как насчет Рихарда Вагнера?

Она произносит имя отрывисто, на немецкий манер: Ри-кард — так всегда выговаривал его Абрахам Лихт.

— Вагнера — разумеется, — лаконично отвечает Дэриан.

— А остальные? Слишком старомодны, на твой вкус? Слишком просты, слишком ласкают слух?

— Я бы сказал иначе — слишком скучны.

— Отлично! А я бы сказала, что тут все дело в слухе.

— Ты и сказала. Все ясно.

Безукоризненно накрашенные губки Милли кривятся в язвительной улыбке. Дэриан понимает, что ее совсем не радует только что сделанное открытие: ее застенчивый юный брат уже не так юн и не так застенчив. Подливая чаю себе и Дэриану и сосредоточенно хмурясь, Милли говорит:

— Нет, так нельзя. Нельзя. В конце концов, любовь… влюбленность… Можешь сколько угодно ненавидеть романтику, но без нее твоя музыка… искусственна.

Убедившись, что Дэриана на этот крючок не поймать, Милли меняет тему и начинает говорить о деньгах.

— Слушай, ты — беден, как можно понять по одежде, прическе и жилью, или, как водится среди богемы, просто презираешь подобные низменные предметы? Я же видела, как ты набросился на эти крошечные сандвичи! Короче, если тебе нужны деньги, я с удовольствием… одолжу. То есть Уоррен одолжит. Я знаю, гордость не позволит тебе принять деньги в подарок, но… — Она снова тянется к сумке, но исполненный холодного презрения взгляд Дэриана останавливает ее:

— Спасибо, Милли, но твои деньги мне не нужны.

— Выходит, я все же оскорбила тебя.

— Ничуть. По-моему, ты оскорбила себя.

Милли, то есть не Милли, а миссис Уоррен Стерлинг, дама со сверкающими на пальцах шикарными кольцами, понимающе улыбается и говорит с упреком:

— А ведь когда-то ты любил меня, Дэриан. В Мюркирке. Когда он был нашим отцом. Разве нет? Теперь все изменилось. Ты изменился, да и я, наверное, тоже. И вот ты больше не любишь свою «славную» — «обреченную» — сестру.

— «Обреченную»? С чего бы это?

Милли хохочет и поглубже нахлобучивает свою удобную шляпку. Проследив за ее взглядом, устремленным куда-то ему за спину, Дэриан различает в висящем невдалеке стенном зеркале расплывчатый силуэт ее лица. А рядом — собственное зыбкое отражение — узкое, нечеткое лицо, такими видятся лица из окна стремительно проносящегося поезда. Может, Милли все время только притворялась, что смотрит в зеркало на себя, а на самом деле разглядывала его?

— Ну, можно сказать и иначе — «проклятая», — поправилась Милли. Дэриан смотрит непонимающе. — Твоя «славная» — «проклятая» — сестра, так будет точнее.

Скоро они разойдутся. Уже и сейчас Дэриан знает, как ему будет не хватать Милли, как он будет злиться на себя за то, что упустил случай, не взял сестрины руки в свои, не сказал, как любит ее.

— О Терстоне ничего не слыхала? — роняет он. Милли отрицательно качает головой. — Но ведь он жив? — Милли снова качает головой: не знаю. И вдруг, вздрогнув, обхватывает руками чайник, как делала много лет назад — Дэриан хорошо помнит этот ее жест — в Мюркирке, когда ветер со свистом задувал в оконные щели, мороз рисовал узоры на стекле, а в небе ослепительно светило зимнее солнце. — Я верю, что Терстон жив, — упрямо говорит Дэриан, — и что мы еще увидимся — когда-нибудь.

Милли пожимает плечами и смахивает слезу. В дверях бара появляется Уоррен Стерлинг, он выжидательно смотрит в их сторону. Милли велела ему зайти за ней минут через двадцать, и вот он, неуверенно улыбаясь, подходит к столику: высокий, немного склонный к полноте мужчина на пороге средних лет. На Большой войне он был полковником и получил ранение в северной Франции; едва не умер от обморожения, потом от инфекции; он говорил Милли, что в бреду видел ее лицо, точнее, лицо «Авьеморской девы», с которым сливался ее образ.

— Будто я, которая и свою-то жизнь не знает как уберечь, могла спасти его, — грустно говорит Милли Дэриану и поспешно, пока не успел подойти Уоррен, схватив брата за руку, поглаживая его длинные сильные пальцы пианиста, взволнованно шепчет: — Терстон жив. Только это больше не Терстон. Он заезжал к нам с Уорреном в Ричмонд, чтобы благословить. А Харвуд — мертв.

— Что? Мертв?

Момент выбран точно: воспитанный шурин Дэриана как раз пододвигает стул, собираясь присесть за их полированный столик, и конфиденциальный разговор надо заканчивать.

— Позволите присоединиться? Не помешаю? — Уоррен Стерлинг улыбается Дэриану. Добродушный, приветливый мужчина, идеальный муж для Милли и идеальный отец для ее детей, который знает ее так же мало, как Дэриана. Выражение его теплых темно-карих глаз, устремленных на красавицу Миллисент в шляпке и элегантном платье, говорит само за себя: быть объектом такого обожания — значит получить благословение.

Итак: Харвуд мертв! Жестокий Харвуд Лихт.

Когда умер единокровный брат Дэриана, как, где? Естественным ли, насильственным образом? Заслуженно или незаслуженно? Этого невинному Дэриану Лихту так и не суждено будет узнать.

VI

23 мая 1928 года. Время — около полуночи. Едва Дэриан Лихт вернулся в свою каморку в затрапезной гостинице «Эмпайр-стейт» на Восьмой улице, где остановились еще несколько его коллег-музыкантов из Скенектади, как в дверь громко постучали; Дэриан, в одной рубашке, поспешно откликается, надеясь, что это может быть Терстон, хотя знает, что это, конечно же, невозможно.

— Да? Кто там? — громко спрашивает он, ловя свое отражение в треснувшем зеркале; он раздраженно откидывает волосы с лица — смятенно пылающего, с нечистой кожей, молодого, но изможденного лица, и поспешно оправляет одежду. После кошмара, пережитого на концерте, после потрясшей его встречи и слишком быстрого расставания с Терстоном Дэриан по дороге в гостиницу зашел в несколько баров и прилично выпил, пусть это было всего лишь пиво — ему хватило. С самого утра, после скудного завтрака в поезде, он ничего не ел и рассчитывает снова поесть лишь завтра утром, в поезде, на обратном пути в Скенектади вместе с друзьями-музыкантами. (Он боится встречи с ними. Ему страшно будет посмотреть им в глаза. Увидеть их смущенные улыбки. В Уэстхите никто из коллег об «Исчезнувшей деревне» говорить с ним не будет, разве что туманно намекнут: музыка его, мол, слишком трудна для понимания и непривычна для слуха; никто, разумеется, даже не упомянет о критических откликах, появившихся в нью-йоркских газетах, самый мягкий из которых, в «Трибюн», начинался так: «Молодому, серьезному, но удручающе бесталанному обитателю городка Скенектади можно пожелать чего угодно, но только не занятий музыкой…» И сам Дэриан тоже не будет никого ни о чем расспрашивать.) Снова слышится громкий стук, Дэриан открывает дверь и видит — кто это? — пару в вечерних туалетах, настолько неотразимую, что кажется, будто перекочевала она сюда прямо из светской хроники воскресной газеты.