Опасная идея Дарвина: Эволюция и смысл жизни - Дэниел К. Деннетт

ГЛАВА 12: Вторжение в человеческий мозг культуры в форме мемов создало человеческий разум – единственный в животном мире разум, способный постичь отдаленные предметы и будущее и сформулировать альтернативные цели. Перспективы разработки строгой науки меметики сомнительны, но само понятие позволяет занять удобную позицию, с которой можно исследовать сложные отношения между культурным и генетическим наследием. В частности, именно то, что наши разумы формируются мемами, обеспечивает нам автономию, позволяющую преодолеть власть эгоистичных генов.

ГЛАВА 13: Ряд еще более мощных типов разумов можно определить как Башню Перебора, по которой мы поднимаемся от самых примитивных разумов, учащихся методом проб и ошибок, к сообществу ученых и иных выдающихся людей-мыслителей. В строительстве этого каскада подъемных кранов ключевую роль играет язык, и новаторская работа Ноама Хомского в области лингвистики открывает перспективы дарвиновской теории языка, но он вместе с Гулдом по ошибке сторонится этих перспектив. Споры, в последние годы сопутствующие развитию науки о разуме, к несчастью, усугубились из‐за допущенных обеими сторонами недопониманий и привели к враждебности: призывают ли критики искать подъемные краны или небесные крючья?

Мы непохожи на других животных; отличие заключается в нашем разуме. Это – утверждение, которое многие страстно отстаивают. Удивительно, что люди, так сильно желающие отстоять этот водораздел, с такой неохотой исследуют доказательства в пользу его существования, поставляемые эволюционной биологией, этологией, приматологией и когнитивистикой. Вероятно, они опасаются узнать, что, хотя мы и разные, но расходимся недостаточно далеко, чтобы говорить о драгоценном для них судьбоносном отличии. В конце концов, для Декарта различие было абсолютным и метафизическим: животные представляли собой просто бездумные механизмы, а у нас были души. Столетиями любители животных, шокированные утверждением об отсутствии у животных души, поносили Декарта и его сторонников. Более теоретически мыслящие критики порицали его малодушие с противоположных позиций: как мог столь разумный, неординарный механицист так постыдно отступить, когда дело дошло до того, чтобы сделать для человечества исключение? Разумеется, наш разум – это наш мозг, и потому в конечном счете представляет собой лишь потрясающе сложный «механизм»; различие между нами и другими животными не метафизическое – это громадное различие в степени. Как я показал, то, что одни и те же люди порицают идею искусственного интеллекта и эволюционные объяснения человеческой умственной деятельности, – не совпадение: если человеческий разум – всего лишь прозаический результат эволюции, то он, по необходимости, является артефактом, и у всех его способностей должно быть в конечном счете «механическое» объяснение. Мы – потомки макросов и сделаны из макросов, и ничто из совершаемого нами не выходит за пределы доступного для огромных совокупностей макросов (сошедшихся в пространстве и времени).

И тем не менее между нашим разумом и разумами представителей иных видов – огромная разница, залив достаточно широкий, чтобы различие было даже этическим. Он существует – должен существовать, – в силу двух переплетающихся факторов, каждый из которых нуждается в дарвинистском объяснении: 1) мозг, с которым мы рождаемся, обладает характеристиками, отсутствующими у других видов, сформировавшимися под давлением отбора за последние приблизительно шесть миллионов лет; 2) эти характеристики сделали возможным невероятное усиление способностей, возникающих благодаря передаче сокровищ Замысла посредством усвоения культурного наследия. Язык – важнейшее явление, объединяющее эти два фактора. Мы, люди, возможно, и не самый удивительный вид живых существ на планете, и не у нас самые высокие шансы просуществовать еще одно тысячелетие, но, вне всяких сомнений, мы – самые умные. Кроме того, мы – единственный вид, способный говорить.

Так ли это? Разве у китов и дельфинов, зеленых мартышек и пчел (список можно продолжать) нет своего рода языка? Разве шимпанзе в лабораториях не учат своего рода рудиментарному языку? Да, язык тела – тоже своего рода язык, и музыка – язык международный (своего рода), своего рода языком является политика, а еще одним, в высшей степени эмоциональным языком является сложный мир запахов и обоняния, и так далее. Подчас кажется, что высочайшая похвала, которой мы можем удостоить изучаемое явление, – это заявить, что его многогранность позволяет назвать его языком – своего рода. Это восхищение языком – настоящим языком, языком, которым пользуются только люди, – вполне обоснованно. Способности настоящего языка к выражению смыслов и кодированию информации практически безграничны (по крайне мере, в некоторых измерениях), а способности, которые приобретают благодаря использованию протоязыков – почти-полу-квазиязыков – представители других видов, и в самом деле сходны с теми, которые появляются у нас благодаря использованию настоящего языка. Эти другие виды действительно делают несколько шагов вверх по склону горы, на вершине которой, благодаря языку, устроились мы. Изучить огромные различия между их и нашими достижениями – один из способов подойти к вопросу, который нам теперь надо рассмотреть: в какой именно степени разумность зависит от языка?

Какие виды мыслей невозможны без языка? А какие виды возможны (если такие есть)? Мы наблюдаем за самкой шимпанзе с ее эмоциональным личиком, пытливыми глазами и проворными пальцами, и нам, определенно, кажется, что она разумна, но чем больше мы наблюдаем, тем более размытыми становятся наши представления о ее разуме. В некоторых отношениях она очень проницательна – почти как человек; но вскоре мы узнаем (к своему разочарованию или облегчению, в зависимости от питаемых нами надежд), что в иных отношениях она совершенно несообразительна, непонятлива и решительно чужда миру людей. Как самка шимпанзе, совершенно очевидно понимающая А, оказывается неспособной понять В? Давайте зададимся несколькими простыми вопросами о шимпанзе. Могут ли они научиться раскладывать костер – могут ли они собирать хворост, сохранять его сухим, раздувать угли, ломать ветки, следить за тем, чтобы огонь не вышел за установленные для него границы? А если сами они не могут изобрести эти новаторские действия, то могут ли их этому обучить люди? А вот другой вопрос. Предположим, вы воображаете нечто небывалое – настоящим я предлагаю вам вообразить человека, взбирающегося вверх по веревке с пластиковым мусорным ведром на голове. Вам это будет несложно. Может ли шимпанзе представить себе то же самое? Хотел бы я знать. Я выбираю элементы (человека, веревку, подъем, ведро, голову) как привычные объекты в мире, который лабораторные шимпанзе познают и с которым взаимодействуют, но интересно, способны ли они собрать из этих объектов такую новую комбинацию – пусть даже совершенно случайно. Мои слова подтолкнули вас к тому, чтобы совершить это мысленное действие, и, вероятно, вы часто осуществляете подобные мысленные действия, побуждаемые своими собственными словесными указаниями – вы даете их не вслух, но, определенно, облекаете в слова. Может ли быть по-другому? Может ли шимпанзе заставить себя осуществить подобное мысленное действие без помощи словесных указаний?