Пангея - Мария Голованивская

Яков сидел на первом ряду, гостиничный омлет и блинчики с икрой жалобно урчали в его животе, он отчего-то затосковал по лету, по возможности усесться в Карловых Варах на веранде «Ричмонда» с чашкой кофе и вчерашней газетой на чужом языке, где даже фотографии непонятны. Этим утром за завтраком в отеле он просматривал почту, листал газеты — все спокойно, респектабельно, официанты на серебряных подносах разносили в тонких чашках капучино и латте, в самом углу с аппетитом завтракали два розовощеких попа, словоохотливо обсуждая здешнюю дешевизну и вчерашние покупки: ложки серебряные с вензелями— тысяча рублей за шесть штук. Вот она — питерская бедность! Якову даже показалось, что он раньше уже где-то их видел, этих попов, и все идет по-прежнему, нету ни сотен арестованных, ни сотен искалеченных в уличных драках.

После выступления молодой женщины в красном платке, завязанном на затылке, — она потребовала выборов директора завода и совета директоров всеобщим тайным голосованием — он почувствовал, что дело не в словах и не в самой жизни, и даже не в студенистом воздухе, липко повисшем за окном. Дело в накале, в воспламенении канатов, по которым все карабкались вверх, в ожившем тлении, превратившемся в огонь. Но что же он скажет им? Что не надо, что будет бо-бо? Кровавое бо-бо?

Он вышел на трибуну, застеснялся, попробовал пошутить — но неудачно, потом сказал, что холода за окном, что не так уж плохо и жили. Его начали освистывать, выкрикивать бранные слова, и он с иронией отметил, что только раззадорил их, вялостью своей только подлил масла в огонь. Кто-то пшикнул: «Да ну его!» — и толпа понесла «Бей!», трибуна повалилась набок, и он упал, но никто его не ударил, и он видел, как люди хлынули к выходу, воздевая кверху свои плакаты со странными лозунгами, не имевшими никакого практического смысла.

Он поднялся, отряхнулся и инстинктивно пошел с ними. А что же, возвращаться в номер? Смотреть телевизор? Бежать сигнализировать начальству о собственном провале? Нет, нет, он прошел с ними, перемешался в их рядах с такими же, как он, зрелыми, но отчего-то злыми мужчинами и с более молодыми, симпатичными, стрижеными, грамотно говорящими на разных языках, он шел среди них сначала вниз по лестнице, потом по улице.

Должен же быть зачинщик? Кто-то же должен управлять этими людскими ручейками, стекавшимися на улицы и собиравшимися на площадях в большие голубые озера? Но зачинщиков не было видно. Он спросил у человека, воодушевленно вышагивавшего по скользкой мостовой рядом с ним:

— Зачем идти-то? Что это даст? Что будет такого на этой площади?

Мужчина посмотрел на него с сочувствием:

— С нами вся отрасль, десятки заводов. Да нас испугаются. Мы вытащим их с голой жопой на мороз.

Он достал из-за пазухи ловко сложенный транспарант, развернул его: «Константина и его банду под суд! Ложь хуже смерти!»

— Кого? И что тогда будет?

— А то! — с уверенностью констатировал сосед, извергая из себя облако пара.

Яков сам понял глупость своего последнего вопроса: вокруг него закипало людское море. К протестующим присоединялись бармены и лавочники, обычный уличный люд, вышедший перекусить в обеденное время, городские бездельники из дворов, скверов, переулков, молодняк в завязанных под подбородками ушанках. Лозунги несли самые невероятные. Вспомнили «Запрещено запрещать!», «Будьте реалистами, требуйте невозможного!», «2 х 2 больше не равно 4».

Яков не чувствовал под собой замерзших ног, он глядел вокруг с ошеломлением: что он сможет сказать начальству? Какие подобрать слова? Провокация? Забастовка? Париж 68-го года на студеных питерских баррикадах? Что завтра выйдут на улицы миллионы человек? А они, глядящие из чисто вымытого окна на январский праздничный Стокгольм, спросят: что ты им предложил? Ты начал переговоры? И что ответить им — что с поднимающейся восьмиметровой волной не может быть переговоров? Что в них вселилось окаянство и никаких им не поставить преград? Ведь ничего же не изменилось за последние годы, не стало хуже, все так же, но раньше они всем были довольны, а теперь больше ничем.

Он отошел в сторону от людского потока, окутанного паром, как в бане, сумел войти в набитое битком шумное кафе. Ему даже удалось заказать чашку кофе и пристроиться на самый краешек подоконника, откуда хорошо был виден телевизор, беспрерывно транслировавший новости, правда, без звука. На экране мелькали кадры центральной площади, упирающейся левым краем в пышный бело-голубой дворец, площади, будто специально скроенной для нашествия толпы, там бастующих уже ждали партийные колонны с разноцветными лозунгами. Были и старые партийцы, мелькнула старшая дочь Лота — Клавдия, нынче совсем уже старуха, мрачная, грузная, одышливая, не знавшая, по слухам, никаких радостей жизни, кроме скучного служения интересам сначала отца, а потом его зятя.

«Но что они делают здесь? — изумился Яков, — их-то тут быть не должно. Это же бунт, а они и есть власть!»

Он допил кофе, не переставая изумляться праздничности и воодушевлению, царившим вокруг него. «Лед и пламень, — вертелось в его голове, — лед и пламень».

Трансляция прервалась, на экране в траурной рамке всплыл Голощапов, кто-то потянулся включить звук, но опоздал — новости закончились.

Допив кофе, он отстоял длинную очередь в туалет и позвонил оттуда своему шефу:

— Дело тут совсем не в автомобильном рынке и политике предприятий, — сказал он голосом отличника, — все, что здесь происходит, — чистая политика, а значит — непостижимо. Включите телевизор или посмотрите в интернете — здесь революция.

Швед выругался.

— Напишите отчет и пришлите как можно скорее, — сказал он через паузу. — Может быть, пора вводить кризисное управление?

Жирный тупой индюк, подумал Яков.

Стрельнул сигарету, закурил, хотя не курил уже десять лет.

Потом вышел на улицу и сразу же почувствовал перемену: веселье переходило в бешенство, на город стремительно опускалась мгла, и отчего-то становилось страшно. Там и здесь раздавались истошные крики то ли пьяных, то ли протестующих, по улицам двинулись кавказцы в черных куртках и с заточками в карманах. На центральной площади шел яростный митинг, вдруг, словно по чьей-то невидимой команде, все динамики города на фонарных столбах ожили и начали трансляцию, внутренние войска через громкоговорители передавали последнее предупреждение, переходившее в команду разойтись. На сильном морозе их голоса звучали как лай.

На мгновение воцарилась громкая и холодная тишина, и река всколыхнулась в обратном направлении: кто-то побежал назад, прикрывая разбитое лицо шарфом, на снегу вспыхнула алая кровь, которая очень скоро от мучнисто-розового цвета фонарей стала казаться черной. Грузные мужички с решительным видом уводили куда-то расхристанных женщин, кто-то визжал, кто-то хрипло бранился, толпа хаотически растекалась в разные стороны, неся на своих гребнях разные лица — счастливые, удивленные, искаженные злобой.

— Куда бежите? — заорал вдруг странного вида человечек с бычьей шеей. — Зассали, епта?!! Еще и в драке не были, а уже в штаны навалили! Эй, пидорасы! Пошли чурок ломать!