Вечера в древности - Норман Мейлер

Для того чтобы рассказать о ее способностях, не стоило говорить о таких пустяках. Позвольте предложить вам более достойную историю. Каждую ночь, когда Усермаатра оставался вдали от Садов, я просыпался в темноте и с кабаном, тыкавшимся рылом в мое желание, и, влекомый ее притяжением, пробирался к ветке, по которой перелезал через ее стену. Хорошенько оглядевшись и удостоверившись, что поблизости не было евнухов, я отрывался от земли, на которой был Управляющим, и спрыгивал в сад внутри Садов, где росло так много незнакомых мне растений и где сила покидала меня. Каждую ночь я держал ее в своих объятиях, но мой меч был подобен змее со сломанной шеей, и, когда она целовала меня, я не знал, как жить в биении ее губ. Полновесность ее губ имела тяжесть меда, вливаемого в мед.

В такие моменты я не мог ощущать удовольствия. Слишком отчетливым было воспоминание о ее лице у врат Усермаатра. Теплое чувство поднималось во мне, когда я видел ее рот на Нем, и я вновь ощущал себя женщиной — столь насыщенным было мое удовольствие, но я ничего не чувствовал как мужчина — так мало я мог расшевелить себя. И все это наслаждение лишь крутилось во мне, подобно маслу, которое никогда не выливают из горшка. Я стал ненавидеть свою способность ясно видеть ее губы на Нем, во мне даже поднималась неприязнь к ней, к этому тупому весу ее тела, к запаху, несмотря на благовония, исходившему от ее подмышек. Как это бывает у толстых женщин, он стекал с ее влажных ресниц.

Но однажды ночью, после семи ночей неудач, она сказала: „Ты живешь в Его ярости. Я сделаю лодку, чтобы подняться над Ним". На моих сомкнутых веках, закрытых от усталости, граничившей с отчаянием, она легко, но твердо нарисовала своим ногтем корабль. В темноте эти линии предстали перед моими закрытыми глазами так отчетливо, словно были огненными. И по мере того как я узнавал каждую часть корабля, она произносила ее обычное название своим собственным голосом, которому отвечало шепотом ее Тайное Имя. Казалось, звучание этого второго голоса возникало из скрипа дерева, натяжения веревок, хлопанья полнящегося ветром паруса. Я слышал стоны весел в уключинах и не смел открыть глаз из страха, что образ этого судна исчезнет.

„Я — Киль, — говорила она, и другим голосом ответила: — Мое Тайное Имя — Бедро Исиды. — Затем первый голос сказал: — Я — Руль, — и тут же пришел ответ: — В моем имени есть Нога Нила".

Чем напряженнее я вслушивался, тем меньше слов она говорила, покуда ей стало достаточно сказать: „Весла, — и ответ приходил из скрипа самого судна: — Пальцы Хора».

Вскоре она говорила лишь для одного уха, а Тайное Имя я слышал в другом. „Нос, — сказала она, и ответ был: — Управляющий Земель". „Мачта", — сказала она. Я услышал шепот: „Небо".

„Столб Привязи", — сказала Медовый-Шарик, на что последовал ответ: „Пребывающий в Святилище".

„Насос, — объявила Медовый-Шарик, и тогда ее собственный низкий голос произнес: — Рука-Исиды-стирает-кровь-Хора". При этом ее рука взяла мою несчастную мертвую змею и стала сжимать. Подобно ветру, касающемуся воды так мягко, как это могут кончики Твоих пальцев, дыхание ее ноздрей пронеслось по поверхности всего, что она держала на ладони, покуда наконец она не сказала: „Мачта, — и, не двигая рукой, пробормотала: — Приведи-госпожу-назад-покуда-она-не-ушла". С этими словами она взяла в рот вялую головку моей несчастной змеи, которая больше не была мертвой, но скорее напоминала раненый меч. Затем, по мере того как лодка стала продвигаться по воде, ее рот заскользил вверх и вниз по волнам, и я не знал, Ра ли это, которого я увидел в своем теле, или царское удовольствие Усермаатра, но она легла на спину и потянула меня на себя. Это произошло так быстро, что я погрузился в ее плоть. Я даже вскрикнул. Огонь и камни бросали меня из стороны в сторону, затем, когда я извергся, выкинули меня из нее, но моя лодка перелетела через край неба. Она целовала мой рот. И я понял. Моя плоть осмелилась войти туда, где мог пребывать один Фараон. Я все еще был жив. Как только Усермаатра прочтет мои мысли, я, конечно, тут же умру. И все же никогда мое дыхание не было исполнено такого восторга.

Но Медовый-Шарик начертила круг Исиды над моей головой — двойной круг — и врата моих мыслей закрылись. „Иди, — сказала она, — и возвращайся завтра"».

«Никакая опасность, которой я бросал вызов в Битве при Кадеше, не могла сравниться с этой, — сказал мой прадед, — так как, когда сражение завершилось, с ней было покончено, теперь же мне предстояло быть настороже каждый день своей жизни. И все равно я не мог дождаться следующей ночи. Пока я управился со своими мелкими обязанностями, которыми мне пришлось заниматься в то утро, я ощущал такой прилив сил, что едва удержался, чтобы не схватить нескольких маленьких цариц. Мне казалось, что я все еще в лодке — или в том, что еще оставалось от моей лодки! — и плыву вместе с солнцем.

Тем вечером Он прибыл в Сады, так что я не смог увидеться с ней. Усермаатра проводил время с другими маленькими царицами, но все же я не рискнул навестить Медовый-Шарик. Его присутствие заставляло бодрствовать всех евнухов, и они копошились в каждом кусте. Кроме того, сами маленькие царицы прислушивались к каждому звуку. Ночь походила на заполненное тьмой ухо. Все же я мог бы попытаться, но в присутствии Усермаатра, находившегося на расстоянии одного-двух домов, рядом с ней я мог оказаться таким же оцепеневшим, как сама эта жаркая темнота, а испытать такой стыд еще раз мне не хотелось. И вот всю ту ночь мне пришлось слушать Его громкий смех и хрюканье, вылетавшее из Его горла. Подобно Ра, Он был близок к животным, и Сады наполнил рев льва и буйвола, вой шакала и лай крокодила, из Его горла вылетало голубиное воркование и даже такие высокие крики, которые способны издавать немногие птицы. Я не мог заснуть, а мой кабан подобрался поближе и дышал у моих чресел.

На следующую ночь Усермаатра оставался вдали от Садов, и я был с Медовым-Шариком, готовый к нашей встрече. Как только мы легли, я уже оказался в ней, при первом ее движении — я уже не мог остановиться, и еще до того, как ее тело перешло в галоп, я проскакал до конца пути. На этот раз это я услышал всхлип, крик, короткий яростный стон и падение, отозвавшееся во всем ее теле.

К тому же мои ощущения приятно отличались от прежних. До этой ночи стоило мне только извергнуться, и я уже был готов покинуть ее объятия. Однако в эту ночь я захотел сделать это снова, и вскоре мне это удалось, и в этот раз было еще лучше. Наконец-то я овладел своими чувствами. Память о том, что ее рот был рабом Усермаатра, вызывала во мне достаточное отвращение к ней (и к себе), сдерживавшее мои порывы и, к моей радости, позволявшее раскачиваться вперед-назад, как бы нежась в лодке, и даже пронести ее бедра через вздымающиеся волны, взять ее в настоящее путешествие обоих наших тел по реке ночи, покуда каждый шорох животных в клетках ее сада не превратился в прибрежные звуки, и даже любопытная мышь перестала бегать по щелям в стенах. Я отведал искусства поцелуев, в котором она столь преуспела, и хотя всего несколько дней назад на ее губах был вкус членов Усермаатра (что вселяло в меня великое отвращение, поскольку Он был мужчиной), однако Он был также и Богом, а все, происходящее от Бога, годится для пиршества, собственно, как говорили, наша плоть сотворена из отправлений Амона, а благовония есть сладкие ароматы Его разврата. Поэтому в тот момент я был в состоянии поочередно предаваться то обожанию, то отвращению, отступая всякий раз, когда был готов извергнуться, и в конце мы уже скакали в едином ритме, заставляя другого раскачиваться с одинаковой силой, а после ощутили истинное отдохновение в объятиях друг друга, и маленький кабан вновь был при мне, но очень нежно.