Солдат императора - Клим Жуков

Бледные губы Гульди дрогнули и расплылись в улыбке.

– Деревня, – прошептал он. – Ничего не скрыть. Хе-хе, наблюдатель… хренов. Друга не обманешь. К лучшему. Меньше объяснять. В глазах темнеет.

Он запретительно вскинул ладонь, видя, что паникующий испанец готов снова заговорить о лечении и «снадобьях».

– Слушай. Не перебивай. Прошу. Важно. Я умру. Скоро. Довези. Эту сумку. Меч и нательный крест с иконой. Вместе. Пять миль строго на юг от Туниса. Три часа по полуночи. Будет буря и огонь с неба – не бойся. Это за мной. Хе-хе, железный корабль быстрее ветра. Отдай груз. Меня не тащи. Брось. Только груз. Сделаешь? Больше некого просить. Ног не чувствую. Не дойду. А надо. Мои записи, все. Отдать. Нашим. Ну?

Франциско вскочил на ноги, схватился руками за голову, тут же сел и с нажимом заговорил:

– Я всё сделаю. Всё. Но почему ты даже не попытаешься? Спаси себя, попробуй, ты умеешь! Ты не можешь умереть, не теперь!

– Я могу. Ещё как могу. Пуля прошла. Сквозь брюхо. До хребта. Почему я так долго жив. Не знаю. Это не лечится. Умереть… могу. Как все. Esse homo[110]. Отвези. Ради Христа, отвези. Клянись.

– Клянусь Богом, но…

– Уже совсем не больно. Не холодно. Не страшно. Боже мой, какая тут красота…

Голова ландскнехта бессильно упала. Изо рта вытекла струйка крови. Пауль услышал слова клятвы, и в нем будто преломился некий важный стержень, что соединял до поры тело с душой. Рука последний раз сжалась на рукояти двуручного меча, последний раз скрипнув сочленениями латной рукавицы.

Пауль Гульди навек остался на Земле, о чём и мечтал.

Farewell[111] – как говорят братья англо-саксы по ту сторону пролива и по эту.

Ровно в три часа пополуночи в пяти милях к югу от разгромленного Туниса можно было видеть сюрреалистическую картину. Среди жестокого пустынного бурана на землю в струях огня упал огромный железный корабль, больше флагманской галеры Андреа Дориа. На него бестрепетно взирал человек в железных латах, твердой рукой удерживавший ошалелого коня.

Корабль замер, покачнувшись на посадочных стойках, упала десантная аппарель и на свет божий вывалилась группа в легких скафандрах. Они недолго кричали что-то всаднику, он что-то кричал в ответ. Потом один из пришельцев поднял забрало шлема, сплюнул и бросил резкие злые слова. Спустя секунду, от другого обитателя корабля к всаднику протянулась мгновенная ослепительно синяя дуга. Всадник рухнул как подкошенный. Его подхватили и утащили внутрь. Аппарель захлопнулась.

Минут через десять корабль исторг пламя и умчался ввысь, презрев несомые безумным ветром тучи песка и пыли. А потом и ветер прекратился, как будто сам собой.

Остался только обожженный до стекла песок, если не считать изрядно изумленного обилием впечатлений конягу. Последний, впрочем, оставаться далее не собирался. Тряхнув гривою, осиротевшая скотина неспешно потрусила в сторону лагеря имперской армии.

– Кругом предатели! Завистники и предатели! И возраст, проклятие, возраст! – Челлини лежал в постели, укутанный одеялом. Тело его сотрясала жесточайшая лихорадка. Приступ оказался нешуточный, так что прославленный художник всерьез готовился отойти в лучший мир.

– Умираю. – Так прямо и сказал, отсылая служанку. А еще подумал, что Персей его, пожалуй, увидит свет, который ему самому зреть более не суждено.

Служанка взялась было причитать и уговаривать его, всячески ободряя. Но что толку было в её словах, когда статуя – венец его немалых трудов рождалась в муках в полуразрушенной мастерской, а он не мог по слабости телесной, что внезапно сковала его тело, сделать все своими руками, вынужденный довериться работникам и подмастерьям!

Бенвенуто бабские причитания были только в тягость, да и какое в них утешение?! Он отослал домоправительницу Фиоре ди Кастель, повторив, что до завтрашнего утра ему не дожить.

Какая досада, право! Сколько было сделано, какие трудности и препятствия сокрушены! Сам диавол, кажется, пускал пыль в глаза и насыпал песку на оси колесницы его судьбы. Но Челлини все преодолел, и теперь его Персей стоял запечатанный в земляную форму под содрогающимся от жара горном. А художник валялся в спальне, содрогаясь от жара не хуже того самого горна.

Он то и дело порывался встать, бежать в мастерскую, но каждый раз падал на ложе, не в силах пошевелиться. Упрямое сознание и воля его никак не желали покидать измученное тело, подарив сон и забытие. Бенвенуто каждую секунду оставался разумом возле раскаленного горна, что вот-вот должен был оплодотворить форму потоками жаркого бронзового семени.

И о каком покое могла быть речь! Ведь он умирает здесь, а там его Персей рождается без него! А среди подмастерьев он небезосновательно подозревал вредителей, подкупленных, или невесть еще как науськанных этой скотиной Баччо Бандинелло[112]. Ох, не зря он не раз и не два в глаза презрительно называл его Буаччо[113], и вообще сыпал перцу под хвост этой бездарности.

«Уверен, что не обошлось здесь без денежек герцогского майордома Пьера Франческо Риччи, поделом досталось его проклятой голове, правду говорят, если Бог хочет наказать – лишает разума», думал Бенвенуто, и тоже с полным основанием. Со сказанным сеньором они ссорились неоднократно из-за жадности и вороватости последнего. Сколько крови он испортил ему еще во время постройки мастерской! Сиятельное серебро благословенного Козимо в значительной мере до работ не доходило, оседая в бездонном кошельке казнокрада.

А как начиналось всё замечательно! Когда его вызвали из Франции на родину, во Флоренцию, Челлини сорвался с места, не раздумывая, хотя король Франциск и осыпал его милостями. Статуя Марса, опять же, была неокончена, а Бенвенуто терпеть не мог бросать начатую работу. Но выехал тут же, не откладывая. Ведь он так давно не ступал по земле прекрасной своей родины. И самое главное – появилась возможность изваять Персея, о котором он мечтал и неоднократно примеривался, но так и не сумел изготовить в той или иной форме.

Эскиз, буквально жег ему руки. Давняя безумная история, в результате которой получился тот самый рисунок, и которая окончилась его изгнанием из города, все еще стояла перед глазами, как будто это было вчера. Не вчера, к сожалению. Со времен вечно зеленой, беззаботной юности много лет минуло. Тогда все казалось возможным, его дар не знал преград, а руки требовали новой, неизведанной работы.

Нынче все уже позади. Хотя мастерство и возросло многократно и талант ярко горит, и сила в руках осталась, а все равно, превратился неугомонный художник из мальчика в старика. Пора было задуматься о жирной точке, черте под всеми его трудами. Персей, фигуру коего он представлял до самой мельчайшей детали, буквально рвался в этот мир, обещая славу и память в веках.