Мария Волконская - Михаил Филин

В один прекрасный день, уже после возвращения из Сибири, Волконский открыл своим близким тайну, касающуюся его приятельства с Пушкиным. (Получается, он скрывал эту тайну свыше тридцати лет.) Позже Волконский неоднократно повторил свой рассказ, сделав его тем самым семейной легендой.

С годами легенда, стараниями потомков Сергея Григорьевича, получила достаточно широкое распространение. К примеру, сын декабриста пересказал ее в письме к Л. Н. Майкову: «Не знаю, говорил ли я Вам, что моему отцу было поручено принять его (Пушкина. — М. Ф.) в Общество и что отец этого не исполнил. „Как мне было решиться на это, — говорил он мне не раз, — когда ему могла угрожать плаха, а теперь, что его убили, я жалею об этом. Он был бы жив, и в Сибири его поэзия стала бы на новый путь…“»[1014]

В начале 1920-х годов внук декабриста, князь С. М. Волконский, приняв родственную эстафету, обнародовал сенсацию в печати. «…Уместно упомянуть подробность, которая, кажется, в литературу не проникла, но сохранилась в нашем семействе как драгоценное предание, — читаем в его мемуарах. — Деду моему Сергею Григорьевичу было поручено завербовать Пушкина в члены Тайного Общества, но он, угадав великий талант, предвидя славное его будущее и не желая подвергать его случайностям политической кары, воздержался от исполнения возложенного на него поручения»[1015].

Академик Л. Н. Майков, почтенный пушкинист, автор трактата «Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки» (1899) и других трудов, не счел возможным ввести сообщение сына С. Г. Волконского в научный оборот. Зато советские декабристоведы, ведомые академиком М. В. Нечкиной, всячески стремились придать этой легенде статус исторического факта.

Они почему-то не замечали: рассказ С. Г. Волконского дискредитирует заговорщиков, лишний раз выставляет их неорганизованной, склонной к анархии «толпой дворян» (ведь из предания следует, что декабрист мог запросто игнорировать поручения принципалов и делать все, что ему заблагорассудится). Не учитывали историки и другое: благодетелем поэта объявил себя человек, который именно в то время, не думая ни о каких грядущих «случайностях», обманул родителей Машеньки Раевской и тем самым искалечил дальнейшую жизнь девушки.

В доказательство же достоверности сообщения Сергея Григорьевича советские ученые приводили такие «косвенные данные»: «Декабрист Волконский был действительно столь близок с семьей Раевских и с Пушкиным, что кому же как не ему было взять на себя такое поручение?»[1016]

Во второй половине XX века семейное предание Волконских, так и не подвергнутое критическому анализу, прочно утвердилось в отечественной историографии. Сергей Григорьевич посмертно стал закадычным другом и спасителем поэта.

В распоряжении исследователей до сих пор нет (и, скорее всего, уже никогда не будет) никаких конкретных документов, проясняющих данный вопрос. Однако у них имеются — причем издавна — непреложные косвенные данные, которые позволяют дать взвешенную оценку рассказу Сергея Григорьевича.

Напомним общеизвестные факты:

1. Большинство декабристов во время следствия пали духом и не пытались кого бы то ни было выгородить. Они охотно сообщали дознавателям не только о действительных членах тайных обществ, но и о мнимых соратниках, а также называли имена тех, кого намеревались привлечь в свои ряды. Правительственные чиновники проявляли повышенный интерес к находившемуся под подозрением Пушкину — и в делах заговорщиков, коноводов и рядовых, содержится множество упоминаний о поэте. Однако там ничего не сказано об ответственном поручении, данном генералу С. Г. Волконскому.

2. Князь Сергей Волконский был одним из самых откровенных арестантов. Он, правда, временами запирался — но потом, спохватившись, сыпал фамилиями, на допросах и очных ставках изобличал товарищей, вдобавок ко всему фантазировал и скомпрометировал ряд непричастных к заговору лиц. За несколько месяцев предварительного заключения генерал сказал много больше, чем знал, выговорился в Петропавловской крепости сполна — вот только в этой генеральской «исповеди» не нашлось места для важного эпизода, связанного с «вербовкой» поэта.

3. На каторге и в ссылке декабристы нередко беседовали о Пушкине, делились откровенными воспоминаниями о встречах с ним. Всякая подробность, касавшаяся автора «Послания в Сибирь», имела в заточении особую цену. Принимал участие в доверительных разговорах, конечно, и Волконский: за трубкой доброго табака (а то и за чашей) ему было что рассказать о поэте. Однако и здесь, в дружеской аудитории, Сергей Григорьевич не помышлял о разглашении своей тайны.

4. По возвращении из Сибири Волконский сочинял воспоминания — но, доведя свое масштабное повествование до января 1826 года, он так и не поместил в подходящем по хронологии месте сокровенную новеллу (кстати, весьма выигрышную для мемуариста). Более того, декабрист — случай редкостный для тогдашней мемуаристики — вообще ни словом не обмолвился в воспоминаниях о Пушкине.

Итак, Сергей Григорьевич не ознакомил со своей новеллой ни членов Следственного комитета, ни товарищей; не собирался он информировать и будущих читателей. Этого не случилось, очевидно, по одной простой причине: она, эта новелла, была от начала и до конца Волконским выдумана.

Люди, знавшие всю подноготную тайных обществ (будь то судьи, бунтовщики или серьезная публика), столкнувшись с нею, сразу же вывели бы автора на чистую воду. По всей видимости, Волконский приготовил новеллу исключительно для домашнего пользования, для не посвященных в закулисные тонкости (и пакости) детей. Величая себя в присутствии Михаила Сергеевича или Нелли другом и охранителем знаменитого поэта, произнося напыщенные монологи, старец заметно возвышался в их мнении.

Оно и понятно: ведь дети предрасположены к идеализации своих отцов.

Княгиня же слишком долго прожила на свете и слишком хорошо изучила собственного супруга, чтобы принимать его самовлюбленные рассказы за чистую монету. Но Пушкин, подлинный и ничем не обязанный Волконскому, Марию Николаевну по-прежнему волновал. (Например, книгу П. В. Анненкова, о которой тогда говорила вся Москва, она прочитала с живейшим интересом.)

И у нее были свои счеты с поэтом.

Петр Иванович Бартенев, «один из основоположников пушкиноведения и последний хранитель устной традиции о Пушкине»[1017], слыл неутомимым собирателем документальных материалов и рассказов современников о поэте. Бартенев напечатал в «Отечественных записках» (1853, № 11) очерк «Род и детство Пушкина»; спустя год он поместил в нескольких номерах «Московских ведомостей» другую свою работу — «А. С. Пушкин. Материалы для его биографии». Уже к середине пятидесятых годов пушкиноведческая деятельность сотрудника московского Главного архива Министерства иностранных дел приобрела широкую известность в обществе и котировалась весьма высоко. В то же время Бартенев конфликтовал с авторитетным Анненковым, громогласно обвинял «первого пушкиниста» не только в методологических просчетах, но и в неблаговидных поступках.