Новый посол - Савва Артемьевич Дангулов

заметить: его собеседник был осторожен. Эта осторожность, быть может, была определена желанием не исказить мысли ученого и соотнести ее со своей мыслью таким образом, чтобы дарвинская идея не была бы деформирована. Наверно, в реплике Кравцова была своя пристрастность, но это должна была быть пристрастность честного полемиста.

— Как мне кажется, Дарвин намеренно сместил эти свой рассуждения в мире своего «я», — продолжал Кравцов — в интонации, к которой он обратился, взывая к Разуневскому, все больше обнаруживалось раздумье, может быть, даже чуть-чуть исповедь. — Именно: в мир своего «я». Он никого не подпускал в мир совести своей, он вел этот спор, не испытывая влияния извне, он был свободен... Тем большего внимания заслуживает вывод, к которому он пришел: «Но даже при полной свободе, которую я предоставил своему воображению, мне все труднее было придумать доказательство, которое в состоянии было убедить меня». И самое последнее. «Так понемногу, — говорит ученый, — в мою душу закрадывалось неверие». Повторяю: мне интересен вывод ученого и потому, что тут не просто система доводов, выверенных опытом, тут — совесть...

Разуневский затих, прислушиваясь, — река была далеко внизу.

— Прежде Кубань была здесь не слышна, — сказал он.

— А сейчас? — спросил Михаил.

— Я слышу ее шум, — произнес он. — Жара, поплыли ледники...

Он вдруг побежал вниз, увлекая за собой волчонка, — было слышно, как рушатся потревоженные им на бегу камни. Михаил пошел вслед, пошел неторопливо.

Но гул, вызванный падающими камнями, возник и умолк: такое впечатление, что Разуневский стоял где-то рядом за кустом или отвалом камня. Но Разуневского не было. Михаил прибавил шагу и в свете многозвездной ночи, высветлившей берег, вдруг увидел волчонка, мечущегося у самой воды. Он взлетел с низкого берега на высокий, готовый вот-вот броситься в реку, но природная боязнь воды удерживала его — он только скулил, сбиваясь на завывание.

Михаил вышел к воде и у самых ног увидел приваленную камнем рясу отца Петра и его большие, с заметно сбитыми каблуками, полуботинки. Непонятная тревога объяла Михаила.

— Петр Николаевич, да где вы?.. — крикнул он, но голос его не сумел возобладать над шумом реки. — Где вы, где? — крикнул он вновь, отчего волчонок еще бойчее побежал вдоль берега, взвывая. — Где, где?..

Разуневский возник из тьмы, точно стоял все это время подле, хоронясь за квадратным камнем.

— Вот господь надоумил нырнуть в реку, — застучал он в ознобе зубами — река была ледяной. — Грешен: тянет меня ночная река необыкновенно, — он точно положил ухо на ладонь, как это делают мальчишки, выбравшись из реки. — А я сильный, честное слово, сильный!.. — Он замахал руками — его еще больше бросило в дрожь, истинно — у него зуб не попадал на зуб. — Меня и судорога не берет!

— Перепугали вы нас с Япетом, Петр Николаевич... — произнес Михаил.

— Перепугал? — Казалось, он был доволен, что встревожил Михаила. — Да что со мной могло стрястись. Я ведь сильный! — Его все еще бил озноб; апрельская река вызвала страх и в нем. — Не берет судорога...

Они пошли полем, когда трава стала росной. Волчонок уже не бежал впереди, а едва поспевал за идущими — усталость, а возможно, и холод сморили его.

— Не хотите рассмотреть... арбуз на железном блюде? — вопросил отец Петр, открывая калитку. — Ну, как хотите... Приходите в любой час — я всегда рад вам... Приходите, очень прошу...

На том и порешили: явится желание — Михаил не заставит ждать.

На грейдер пришла Ната. Она увлекла его под тень низкорослой яблоньки-кислицы и, расстелив на траве холщовую салфетку, разложила с церемонной аккуратностью кусок холодной курицы, пластину свежего черкесского сыра, краюшку серого хлеба, выпеченного дома и успевшего чуть очерстветь, да солдатскую фляжку с водой.

Она разложила все на открытой поляне, не таясь, что увидят люди, — эта храбрость, бедовая, была в ее натуре. Ей было приятно, что все принесенное ею было ему по вкусу. Он поел и, взяв флягу, запрокинул голову. Ей было интересно смотреть, как он пьет. Кадык его обнажился, вода клокотала во фляге, тонкая струйка, выхватившись наружу, сбежала по подбородку на грудь. Он чувствовал, что вода холодит грудь, но не мог оторвать фляги ото рта.

— О-о-о-х, хорошо! — наконец простонал он и, бросив наотмашь флягу, ткнулся лицом в Натино плечо, зарывшись во что-то ласково-податливое, теплое, напитанное бесконечно женским и юным.

Наверно, он лежал бы вот так, приникнув лицом к ее плечу, забыв про все свои невзгоды, предав забвению и то, что сейчас полдень, а кругом открытая степь, и где-то подле стучат бульдозеры, осыпая гравий, выстилая им полоску дороги. Быть может, он лежал бы так бесконечно, если бы она не произнесла, дотянувшись горячей ладонью до его груди, все еще влажной после пролитой воды:

— Миша, а все-таки чудной этот поп, а? Вот так уставится своими белыми зыркалами и этак — хлоп, хлоп! Хочешь уйти и как-то неловко, все-таки лицо духовное — батюшка!..

— А ты уйди!

— И то может быть!..

Разом все потеряло и привлекательность, и вкус, все, что принесла Ната и разложила с нескрываемой гордостью на своей холщовой скатерке. Она сказала о Разуневском «чудной», но не высмеяла его, как прежде, не осудила. Хотя он и казался ей чудным, но вдруг обрел непохожесть, которая внушала уважение, — он не был похож на остальных и по этой причине значителен. Хотя он был и чудны́м, но, не из тех чудных, над которыми смеются. Однако кем он был для нее сегодня, какое место занимал в ее жизни, занимал и готов был занять?

Отец Петр пригласил его к себе в очередной раз, и он впервые поймал себя на мысли, что ему непросто это сделать.

И все-таки он пошел.

Разуневский еще не вернулся с вечерни, и Михаила встретила молодая женщина с желтыми волосами.

— Вы... Кравцов? — спросила она, открывая калитку, и ему показалось, что ее волосы, тяжелые и прямые, срезавшие плечо, светятся. — Петр Николаевич предупредил меня... он вот-вот будет.

Она повела его на веранду, при этом шла у самого дома, время от