Лис - Михаил Ефимович Нисенбаум

тонка и горяча. Нужно скорее возвращаться на дачу, растапливать печь, искать сухие вещи – чьи угодно, хоть мамины старые. Они шли через перелесок, отряхивавшийся от воды, точно промокший пес. Нежная глина утяжелила ботинки, тянула вниз. Но теннисные туфли Лизы, хоть и промокли, оставались незапятнанными, точно она ухитрялась не задеть земли.

Это началось в прошлом ноябре, в самом начале. Они еще встречались с Петровой? Хотелось бы ответить просто «нет». В начале семестра они пару раз сталкивались с Лизой, но всегда вскользь и не один на один. То Лиза, как обычно, тянулась за Настей, то в столовой сидела в компании других девчонок. Когда Лиза составляла свиту Петровой, она полуотсутствовала. Вторила улыбкой Настиному смеху, кивала, иногда отворачивалась и глядела в окно. О чем она думала, зачем дружила с Петровой, Байярд не понимал, даже не задавался таким вопросом. Знала ли Павлючик об их с Петровой романе, хотя какой там роман? Наверное, знала, не могла не знать.

Накануне их первой настоящей встречи случилось важное событие. Байярд вместе с Олегом Извилиной поехали зацепом на собаке[34] до Балашихи. После Реутова отзефирились: бодрячком! По руфам добрались до хвоста, поиграли конташкой. Между Стройкой и Горенками нехило разогнались. Притом уже холодно, руки к скобе примерзают. Но Байярд понял, что зацеп больше не цепляет. Это было почти так же скучно, как просто ехать внутри, в вагоне. Кофеин опасности перестал действовать, и Байярд не понимал почему.

Почему-то это связывалось и с Петровой, не столько с их отдалением, сколько с тем, что чувства никак не могли разгореться, точно сырые дрова. С ранних пор, лет с двенадцати, он бессознательно искал и выбирал ситуации, где обстоятельства не позволяли себя контролировать, когда приходилось принимать мгновенные решения, не успевающие дойти до рассудка. Игры на заброшках, метание ножа, ныряние под лед, зацепы, руферство, прыжки с парашютом – казалось, Байярд способен почувствовать себя только с риском для жизни. Но если перестает действовать и зацеп, что теперь делать? Заменить американские горки русской рулеткой?

Вот с этими мыслями Байярд шел из главного корпуса во второй и увидел в переходе печальную Лизу Павлючик. На дневном пары закончились, на вечернем еще не начались, Лиза стояла у окна одна. Она заметила его и покраснела. Пока румянец заливал Лизины щеки, Байярд почувствовал, что именно Лиза и вот это ее смущение – главное в жизни. Он вспомнил все ее редкие реплики, совершенно не похожие на то, что говорили Петрова, другие студентки, да и сам Байярд. Он словно впервые ее увидел и понял, что жив. Впервые жив! Надо было сказать что-то важное, не «привет», не «как дела», а что – он не знал. Но он подошел и смотрел на нее, так что казалось, что этот важный разговор начался, причем даже не сейчас, а когда-то давным-давно.

Лиза сказала тихим, как бы простуженным голосом:

– Ты можешь мне объяснить, что мы делаем здесь? В этом городе, в этом университете? Что я здесь делаю?

– Мы здесь живем, – пробормотал Байярд, который однако тотчас согласился, что нет ничего более неподходящего и уродливого, чем учиться на юриста.

– Больше всего мне хочется быть бросовой травой. Сорняком. Осотом или лебедой где-нибудь на окраине, на каком-нибудь сто сорок седьмом километре, на обочине дороги. Чтобы никто меня не замечал, не церемонился.

Байярд слушал, словно после целого дня на холоде пил горячий чай. Эти слова, совершенно не из его обихода, никак не связанные с его привычками, были как раз то самое, что сейчас требовалось его душе. И не только слова, но и этот тихий голос, и карие печальные глаза, и маленькие, как на японской гравюре, брови. Он понимал, что это ему необходимо и при этом совершенно невозможно.

– О, вот вы где! – послышался радостный, несколько театрализованный крик.

С распростертыми объятиями на них летела Настя Петрова. В переходе запахло, точно в парфюмерном салоне под конец дня. Байярд вдруг испугался, что сейчас Петрова начнет его тискать, целовать, словом, предъявит Лизе доказательства своих прав на него. Но Настя обняла как раз Лизу и сказала:

– Лизон, хорош загоняться. Пересдадим, впервой нам, что ль?

А Лиза, бегло взглянув на Байярда, поцеловала Настю, причем Байярду показалось, что этот поцелуй втайне предназначался ему. Он не забудет этот ее взгляд, вспомнит и в тот день, когда ливень венчал их на подвесном мосту.

•

На даче после дня рождения брата разгром, как будто с обыском приходили. Но здесь было сухо, пахло помидорной зеленью, тикали ходики. Байярд растопил печь и вернулся в комнату. После того как он произнес эти невыговариваемые слова, казалось, степень бережности и неловкости по отношению к Лизе увеличилась раз в сто. В мокрой, прилипшей к телу одежде, он давал вокруг нее круги, оставляя блестящие следы босых ног. Наконец нашел чистую рубашку и протянул ее Лизе издали, с расстояния вытянутой руки. Вот тут обнаружилось, что она смотрит на него тем самым взглядом. Вода уже не капала с ее челки, ткань перестала льнуть к коже, но взгляд спрашивал, таял, тянул. Потянуло смоляным дымком с кухни, лениво сдвигаясь, раскалялись до горячечной дрожи тела. Все происходило замедленно, неправдоподобно долго, точно эти двое были галактиками, льнувшими и сплетавшимися в течение миллионов световых лет.

– У тебя волосы пахнут рекой.

– Я и есть река.

•

Прошел месяц после праздника в Хохряково. Тогда, в начале июля, латинист по существу сбежал, напросившись в попутчики к одному из гостей, который спешил в Москву по неотложным делам. Паша не скрывал удивления: как так, до обеда, до костра, побыв всего пару часов, дезертировать, бросить товарищей, в том числе его, новорожденного? Мешковатый Тагерт улыбался, разводил руками, твердил про внезапные обстоятельства. Не устраивать же проповедь на чужом дне рождения.

В первых числах августа Паша позвал Тагерта прогуляться по набережным. В Москве даже вечером все еще было душно, но запах воды обещал прохладу, близость осени. Сначала они шли вдвоем, но у Андреевского моста остановились, чтобы встретить Юлю. Странно, что человек, появившийся в жизни Паши совсем недавно, гораздо позже Тагерта, теперь оказывается ближе, чем Тагерт. Юля нравилась Сергею Генриховичу: легкая, насмешливая, наблюдательная, она схватывала любую мысль, даже невнятно выраженную, на лету. Тагерта забавляло, что теперь уже рядом с женой Королюк принимался разговаривать плюшевым голосом, точно уговаривал ребенка съесть еще ложечку. Но при Юле стала невозможной та степень откровенности, какая отличала прежние беседы друзей. Словно в комнату, где резвились мальчишки, вошла мама одного из них. Никаких замечаний, никаких одергиваний – просто при маме нет полной свободы.

В новой квартире Королюков шел ремонт, и они временно жили у Юлиных родителей. Тагерт не успел завести с Пашей тот самый разговор и теперь не знал, стоит ли затевать его