Братья. Книга 2. Царский витязь. Том 1 - Мария Семенова

Стало разом жарко и зябко. Что-то падало в бездну. Посреди ремесленной стояла незнакомая женщина. Та, что на лыжах спешила Жогушку от лютого братища оборонять.

Своего птенца от жадного кукушонка.

Золотые, часть души, явились вдруг чуждыми. Как всё в этом доме, где Светел, оказывается, никогда не был родным.

Обернулись наследием, к которому приёмыш потянулся без права.

Руки-сковородники, голосом телега… тебе, что ли, снасть бесценную уносить? Когда тут Сквара новый растёт?..

Кровь отхлынула от вспыхнувших было щёк. Светел медленно закрыл коробейку, отчётливо понимая: не притронется больше к ней ни за что, никогда. Уставился в сторону, сказал глухим голосом:

– Как скажешь, государыня матушка, так и будет.

«…Мачеха…» – услыхала Равдуша. Плеснула руками, охнула, простонала. Метнулась вон из ремесленной. Светел смотрел ей вслед, судорожно сглатывая. Шагнул к порогу. Заложил дверь.

Вихри памяти вновь подносили ему Лыкаша, нетвёрдого на ногах. Домашние саночки, сиротливые у ворот. Всё, что надо ему, в обозе найдётся, сказал злорадный котляр.

А ведь справедливо сказал. Не поспоришь.

«Я сюда голый прилетел. Голый улечу. Пусть Жогушка пресветлыми струнами забавляется…»

Ревность к братёнку вспыхнула мимолётно, тотчас угасла. Всё правильно. Жогушка через год играть будет, как Светелу в жизни не досягнуть. Руки Скварины. Ухо Скварино. А уж голос…

Всё виделось сквозь текучую воду. Криво, косо.

Дёрнуло ознобом от вида тючков, собранных для плетёного кузова. «Не по молодцу справа. Хороша слишком. Летеню пригодится. Жогушка подрастёт. Вон драный кожух под перекладиной: не весь ещё полысел. Телесной гревы как-нибудь хватит на переход, а там…»

…Сама перекладина, гладкая, лощёная, где руки ложились. Оставит её новый хозяин? Выкинет, чтоб глаза не мозолила?

Светел вдруг заметался, что-то решил, кинулся к верстаку. Скорей, скорей! Подхватил еловую плашку, неудачно отколотую, до времени забытую в стороне. Вот же, вот что надлежало из неё сделать!.. Топор, привезённый из Торожихи, прыгнул в ладонь. Светел бросил плашку на колоду, начал быстро обтёсывать.

Топорик этот он тоже хотел с собой взять. Теперь не возьмёт. Незачем. «Может, и плашку без всякой правды беру? Полено из печи похищаю?..»

Кольнуло, улетело: пустое. Имел смысл только нарождавшийся облик.

Вначале Светел ждал, чтобы вот сейчас вернулась Равдуша. Того хуже, Корениху на него позвала. Оставил, забыл. Блестящее лезо позванивало, посвечивало, играючи ссекало лишнее дерево. Светел вовсе отрешился от времени. Начерно обтесал выпуклое брюшко ковчежца, наметил открылок, схватил из гнезда наточенную стамеску, лихорадочно вогнал в слоистую плоть…

Из большой избы потянуло вроде бы печевом.

Светел и это забыл тотчас. Мысленно уже подбирал теснинку пошире, позвонче. На верхнюю поличку. Примеривался к строптивым еловым сучкам: добрые ли выйдут шпеньки? Руки жадно и бешено подбивали киянкой. Вытряхивали стружки, нетерпеливо метали длинные щепы.

Освобождали просторное чрево для рождения гулов.

Почему раньше не взялся?..

Надеялся, дурак, Золотые позволят из дому забрать?..

Светел знал, конечно, как гусельки уставляются. Это любой мужик знает, у кого в руках владение есть. Пальцы сами выверяли толщину стенок, взгляд искал сверло – буравить отверстия под шпенёчки…

…Он так ушёл в горячечное, бредовое дело, что не расслышал тихих шагов. Вскинул голову, когда из сеней в ремесленную заскреблись.

«Мать, что ли? Бабка? Братёнок?..»

Нет. Эти были здесь в своём праве. Им ли робко царапаться! Они бы ломились, громко, сердито!

На спине и плечах с трудом расправлялись узлы судорог. Делатель тут только заметил, как свело мышцы.

– Светелко… – выдохнул сдавленный голосок. – Отвори…

Ему понадобилось мгновение. Полада! Зарогожница, подружка Убавина. Дура-девка, незнамо зачем притёкшая в Твёржу с парнями. Светел едва приметил воспалённый взгляд из-за спин, из-за плеч: глаза красные, сорок вёрст стужами, шутка ли! Добро, любопытству девичьему нет узды, но здесь-то что потеряла?..

– Светелко… – еле слышно повторила Полада.

Он наконец отозвался, после долгого молчания рявкнул сипло и грубо:

– Чего ещё?

Полада молчала. Светел озлился вконец. Девку пойми! Только бы от дела мужика оторвать. А зачем – сама не смыслит!

– Надо-то что?

Снова молчание. Светел больше ощутил, как девушка убрала персты с дверной ручки, отстранилась, исчезла.

Хоть плюнуть с досады! И почто было работе мешать?.. Он придвинул жестянку, раскрошил пластиночку клея…

Забыл начисто Поладу, её невнятные речи.

Сотни выстроганных лыж одарили руки сноровкой. Гусельную палубку Светел вытончил едва не быстрей, чем разбух в тёплом кипятке липкий студень. Подровнял, примерил к деревянным окраинам…

Когда бросаешься в работу, как он теперь, подпилки теряются, сверло жалит, тесличка укусить норовит… Других, не его! Светел на крыльях летел. Орудия ремесла утешали и радовали напоследок. Глаз не подвёл: поличка влегла в окраины корытца, как тут и была. Концом гусиного пера Светел подцепил клею…

Натянуть и опробовать струны он всё-таки не успел. К утру, когда двор внезапно ожил чуждыми голосами, Светел сидел среди озера стружек. Обматывал нитью, шершавой от смоляной крошки, последний шпенёк. Вздрогнув, поняв – вот теперь всё! край! встань, каков есть, иди без оглядки! – он закинул в наплечный кузов моток тонкой проволоки. Перетянул старый кожух тем самым пояском в серых громовых треугольниках. Лапки, нож в ножнах да гусли за спиной, чего ещё! Руки есть – остальное можно добыть. Сглотнул сухим горлом, хлопнул руками по коленям, встал.

У него в ремесленной не было какого следует очага. И Божьего угла не было. Эту клеть благословлял дух Жога Пенька, святила память Единца Корня. И его, Светела, немалая частица здесь оставалась. Он крепко зажмурился, испрашивая напутствия. Резные тёмные лики, сияние голубой чаши, нетленные льняные набожники… Светел трижды поклонился верстаку, перекладине. Узлам, когда-то принятым от отца.

Задул жирник.

Онемевшими руками закрыл за собой дверь.

Небо мрело густым ранним сумраком. Семьян во дворе не было видно, а у ворот стоял Сеггар. Псицы обнюхивали гостя, вертели хвостами.

– Жданки долгие, – буркнул воевода. – Пошли уж.

Он будто посмеивался одичалому парню, растерявшему всю молодецкую удаль. Светел в который раз вспомнил Воробыша. Телом ощутил Скварину пятерню. Плечи сами натянули кожух.

– Воля твоя, батюшка воевода.

Собаки побежали за ним. Взвизгивали, лапами царапали кожух. Ловили хозяйские руки.