Бесы - Федор Достоевский

А пока в Белой зале с участием князя образовались трижиденькие кадрильки. Барышни танцевали, а родители на них радовались. Но и тутмногие из этих почтенных особ уже начинали обдумывать, как бы им, повеселивсвоих девиц, убраться посвоевременнее, а не тогда, «когда начнется». Решительновсе уверены были, что непременно начнется. Трудно было бы мне изобразитьдушевное состояние самой Юлии Михайловны. Я с нею не заговаривал, хотя иподходил довольно близко. На мой поклон при входе она не ответила, не заметивменя (действительно не заметив). Лицо ее было болезненное, взгляд презрительныйи высокомерный, но блуждающий и тревожный. Она с видимым мучением преодолеваласебя, – для чего и для кого? Ей следовало непременно уехать и, главное, увезтисупруга, а она оставалась! Уже по лицу ее можно было заметить, что глаза ее«совершенно открылись» и что ей нечего больше ждать. Она даже не подзывала ксебе и Петра Степановича (тот, кажется, и сам ее избегал; я видел его в буфете,он был чрезмерно весел). Но она все-таки оставалась на бале и ни на миг неотпускала от себя Андрея Антоновича. О, она до самого последнего мгновения ссамым искренним негодованием отвергла бы всякий намек на его здоровье, дажедавеча утром. Но теперь глаза ее и на этот счет должны были открыться. Что доменя, то мне с первого взгляда показалось, что Андрей Антонович смотрит хуже,чем давеча утром. Казалось, он был в каком-то забвении и не совсем сознавал,где находится. Иногда вдруг оглядывался с неожиданною строгостью, например разадва на меня. Один раз попробовал о чем-то заговорить, начал вслух и громко, ине докончил, произведя почти испуг в одном смиренном старичке чиновнике,случившемся подле него. Но даже и эта смиренная половина публики,присутствовавшая в Белой зале, мрачно и боязливо сторонилась от ЮлииМихайловны, бросая в то же время чрезвычайно странные взгляды на ее супруга,взгляды, слишком не гармонировавшие, по своей пристальности и откровенности, снапуганностью этих людей. «Вот эта-то черта меня и пронзила, и я вдруг началадогадываться об Андрее Антоновиче», – признавалась потом мне самому Юлия Михайловна.

Да, она опять была виновата! Вероятно, давеча, когда послемоего бегства порешено было с Петром Степановичем быть балу и быть на бале, –вероятно, она опять ходила в кабинет уже окончательно «потрясенного» на«чтении» Андрея Антоновича, опять употребила все свои обольщения и привлеклаего с собой. Но как мучилась, должно быть, теперь! И все-таки не уезжала!Гордость ли ее мучила или просто она потерялась – не знаю. Она с унижением и сулыбками, при всем своем высокомерии, пробовала заговорить с иными дамами, ноте тотчас терялись, отделывались односложными, недоверчивыми «да-с» и «нет-с» ивидимо ее избегали.

Из бесспорных сановников нашего города очутился тут на балелишь один – тот самый важный отставной генерал, которого я уже раз описывал икоторый у предводительши после дуэли Ставрогина с Гагановым «отворил дверьобщественному нетерпению». Он важно расхаживал по залам, присматривался иприслушивался и старался показать вид, что приехал более для наблюдения нравов,чем для несомненного удовольствия. Он кончил тем, что совсем пристроился к ЮлииМихайловне и не отходил от нее ни шагу, видимо стараясь ее ободрить иуспокоить. Без сомнения, это был человек добрейший, очень сановитый и до тогоуже старый, что от него можно было вынести даже и сожаление. Но сознаться себесамой, что этот старый болтун осмеливается ее сожалеть и почти протежировать,понимая, что делает ей честь своим присутствием, было очень досадно. А генералне отставал и все болтал без умолку.

– Город, говорят, не стоит без семи праведников… семи,кажется, не помню по-ло-жен-ного числа. Не знаю, сколько из этих семи…несомненных праведников нашего города… имели честь посетить ваш бал, но,несмотря на их присутствие, я начинаю чувствовать себя не безопасным. Vous mepardonnerez, charmante dame, n’est-ce pas?[209] Говорю ал-ле-го-ри-чески, носходил в буфет и рад, что цел вернулся… Наш бесценный Прохорыч там не на месте,и, кажется, к утру его палатку снесут. Впрочем, смеюсь. Я только жду, какая этобудет «кадриль ли-те-ратуры», а там в постель. Простите старого подагрика, яложусь рано, да и вам бы советовал ехать «спатиньки», как говорят auxenfants.[210] А я ведь приехал для юных красавиц… которых, конечно, нигде немогу встретить в таком богатом комплекте, кроме здешнего места… Все из-за реки,а я туда не езжу. Жена одного офицера… кажется, егерского… очень даже недурна,очень и… и сама это знает. Я с плутовочкой разговаривал; бойка и… ну и девочкитоже свежи; но и только; кроме свежести, ничего. Впрочем, я с удовольствием.Есть бутончики; только губы толсты. Вообще в русской красоте женских лиц малотой правильности и… и несколько на блин сводится… Vous me pardonnerez, n’est-cepas[211] … при хороших, впрочем, глазках… смеющихся глазках. Эти бутончики годапо два своей юности о-ча-ро-вательны, даже по три… ну а там расплываютсянавеки… производя в своих мужьях тот печальный ин-диф-фе-рентизм, который стольспособствует развитию женского вопроса… если только я правильно понимаю этотвопрос… Гм. Зала хороша; комнаты убраны недурно. Могло быть хуже. Музыка моглабыть гораздо хуже… не говорю – должна быть. Дурной эффект, что мало дам вообще.О нарядах не у-по-ми-наю. Дурно, что этот в серых брюках так откровеннопозволяет себе кан-ка-ни-ровать. Я прощу, если он с радости и так как он здешнийаптекарь… но в одиннадцатом часу все-таки рано и для аптекаря… Там в буфетедвое подрались и не были выведены. В одиннадцатом часу еще должно выводитьдрачунов, каковы бы ни были нравы публики… не говорю в третьем часу, тут уженеобходима уступка общественному мнению, – и если только этот бал доживет дотретьего часу. Варвара Петровна слова, однако, не сдержала и не дала цветов.Гм, ей не до цветов, pauvre mère![212] А бедная Лиза, вы слышали?Говорят, таинственная история и… и опять на арене Ставрогин… Гм. Я бы спатьпоехал… совсем клюю носом. А когда же эта «кадриль ли-те-ра-туры»?

Наконец началась и «кадриль литературы». В городе впоследнее время, чуть только начинался где-нибудь разговор о предстоящем бале,непременно сейчас же сводили на эту «кадриль литературы», и так как никто немог представить, что это такое, то и возбуждала она непомерное любопытство.Опаснее ничего не могло быть для успеха, и – каково же было разочарование!

Отворились боковые двери Белой залы, до тех пор запертые, ивдруг появилось несколько масок. Публика с жадностью их обступила. Весь буфетдо последнего человека разом ввалился в залу. Маски расположились танцевать.Мне удалось протесниться на первый план, и я пристроился как раз сзади ЮлииМихайловны, фон Лембке и генерала. Тут подскочил к Юлии Михайловне пропадавшийдо сих пор Петр Степанович.

– Я всё в буфете и наблюдаю, – прошептал он с видомвиноватого школьника, впрочем нарочно подделанным, чтобы еще более еераздразнить. Та вспыхнула от гнева.