Послезавтра - Аллан Фолсом

– Я не понимаю по-английски, – ответил пожарный.

– Доктора! Доктора! Пожалуйста! – Осборн старался произносить слова как можно отчетливее, моля Господа, чтобы его поняли.

– Arzt? Ja?[44]– кивнул пожарник и быстро проговорил что-то в радиомикрофон, присоединенный к вороту куртки.

– Амилнитрит! – повторил Осборн и тут же отвернулся, наклонившись к земле. Его вырвало на траву.

* * *

Реммер ехал вместе с ними и тремя немецкими медиками в машине «скорой помощи». Лекарство начало действовать. На лице Маквея была кислородная маска. Дыхание восстанавливалось. Осборн лежал рядом; к его руке, как и к руке Маквея, тянулись трубочки капельницы. Он смотрел вверх, на Реммера, и сквозь вой сирены прислушивался к треску полицейского радиоприемника. Все говорилось по-немецки, но Осборн из разговоров понял, что Шарлоттенбург и все, кто находился в нем, погибли в огне; спаслись, кроме них с Маквеем, только несколько охранников. Золотой Зал по-прежнему оставался заблокированным металлическими дверями, но они теперь превратились в искореженную, расплавленную массу. Пройдет немало часов, а может, и дней, пока пожарные в противогазах смогут туда проникнуть.

Осборн пытался отогнать от себя воспоминание о том, как Маквей в судорогах корчился на траве. Сейчас он должен позаботиться о собственной безопасности. Но пока он мог только смотреть на все это. То же самое было и много лет назад, когда его отец умирал на одной из бостонских улиц. То, что теперь Осборн вырос и стал врачом, ничего не меняло.

Осборн ощутил, как рыдания подступают к его горлу. Тайна гибели отца навсегда похоронена в огненной могиле Шарлоттенбурга! Сколько пришлось пережить, а ведь он узнал лишь то, что его отец, как и другие, стал жертвой тайной организации. Все это было связано с дьявольским экспериментом группы нацистов в области низкотемпературной атомарной хирургии. И если верно предположение Маквея насчет Элтона Либаргера, эксперимент оказался успешным. Но ответа на главный вопрос – зачем? – Осборн так и не получил. Вероятно, он и так знал слишком много. Он подумал о Каролине Хеннигер и ее сыне. Сколько еще невинных людей погибло из-за его частного расследования? Вина лежит только на нем, и ни на ком другом. Жизнь крутила его, как бешеный водоворот, который постоянно затягивал в свою воронку все новые жертвы. Трагическое скрещивание судеб, которые никогда не должны были бы пересечься…

Когда Осборну было десять лет, Бог покинул его и не вернулся к нему и поныне. Он не вернулся и к Вере, которая ненадолго озарила жизнь Осборна светом. Ну как же допустил Бог, чтобы ее объявили заговорщицей, оторвали от него?

Осборн вдруг ясно увидел Веру в ужасном, всепроникающем свете ламп. Где она сейчас? Что они делают с ней? Может ли она противостоять им? О, как бы ему хотелось оказаться сейчас рядом с Верой, прикоснуться к ней, обнять и успокоить ее, сказать, что все будет хорошо… Потом его пронзила мысль, что, если даже это было бы возможно, она оттолкнула бы его, отшатнулась от его объятий, потеряв к нему всякое доверие. Неужели то, что случилось, разрушило и их отношения?

– Осборн… – донесся вдруг из-под маски приглушенный голос Маквея.

Осборн посмотрел вверх, на освещенное фарами автомобиля озабоченное лицо Реммера.

– Осборн здесь, Маквей. Он в порядке, – произнес Реммер.

Сдвинув свою кислородную маску, Осборн потянулся к Маквею, взял его за руку и встретился с ним взглядом.

– Мы скоро доедем до больницы, – сказал он, стараясь ободрить Маквея.

Маквей закашлялся и снова закрыл глаза от боли. Реммер взглянул на немецкого врача.

– Все будет хорошо, – проговорил Осборн, не выпуская руку Маквея. – Пусть отдохнет.

– Плевать, – внезапно прохрипел Маквей, – слушай! – Он сильно сжал ладонь Осборна и открыл глаза. – Салеттл… – Маквей замолчал, тяжело вздохнул и с усилием продолжил: – …сказал… что врач Либаргера… та женщина… летит…

– …утренним рейсом в Лос-Анджелес! – закончил за него Осборн. – Господи, он не зря это говорит! Значит, она жива! И находится здесь, в Берлине!

– Да.

В палате на шестом этаже университетской клиники было темно. Маквея увезли в ожоговое отделение, Реммера с переломом руки – на рентген и перевязку; Осборн остался один. Когда его доставили сюда, он был измучен и грязен; его брови и волосы так обгорели, что он напоминал Юла Бриннера или морскую свинку. Его осмотрели, вымыли и уложили в постель. От снотворного Осборн отказался.

Теперь, когда полиция Берлина рыскала по городу, пытаясь разыскать Джоанну Марш, Осборн мог спокойно уснуть – но сон не шел. То ли от переутомления, то ли от какого-то неизвестного побочного эффекта отравления цианидом он был перевозбужден. Осборн смотрел на свою одежду, висящую в стенном шкафу рядом с измятым костюмом Маквея. Через открытую дверь палаты он видел пост медсестры. Дежурная медсестра, высокая стройная блондинка, разговаривала по телефону, одновременно что-то печатая на компьютере. Вошел врач с вечерним обходом; сестра подняла на него глаза. Осборн подумал, что уже не помнит, когда он сам последний раз совершал врачебный обход. Да и было ли это вообще? Казалось, он провел в Европе целую вечность. Врач, влюбленный в свое дело, попеременно превращался в преследователя, в жертву, в беглеца, наконец, снова в преследователя, но на этот раз как союзник полицейских из трех государств. При этом он застрелил трех боевиков-террористов; среди них была женщина. Его жизнь и медицинская практика в Калифорнии казались ему теперь туманным сном. Сном или явью? В чем-то это отражало суть его жизни. Сон или явь? Все это случилось с ним потому, что он никогда не мог примириться со смертью отца. Но ведь все это еще не кончилось! Вот почему Осборн не мог уснуть. Он пытался найти разгадку, обыскивая карманы убитых Шолла и Салеттла, но, ничего не обнаружив, решил, что это и есть конец долгих странствий, пока Маквей не сказал ему о словах Салеттла. Неизвестно, хотел ли он сказать им, что они должны разыскать Джоанну Марш. Неизвестно, знает ли она что-нибудь, но Джоанна – последнее звено в цепи, такое же, каким был Шолл после смерти Альберта Мерримэна. Поэтому путь не завершен, и надо продолжать поиски. Но как? Маквей вышел из строя и неизвестно насколько.

Бербель Брашер стояла, натягивая собачий поводок, и беседовала с инспектором из отдела убийств центрального полицейского управления Берлина. Уже перевалило за полночь: 12.35. Бербель Брашер было восемьдесят семь лет, а ее псу, Хайнцу, шестнадцать. У него были проблемы с мочевым пузырем, поэтому Бербель обычно выгуливала его раза четыре за ночь, иногда пять или даже больше. Эта ночь была особенно тяжелой, и, выйдя с собакой в шестой раз, Бербель увидела полицейские машины. Полицейские и любопытные подростки окружили припаркованное у тротуара такси.

– Да, я его запомнила. Молодой, красивый, в смокинге. – Она замолчала, увидев, как подъехал фургон и из него вышел следователь-коронер с ассистентами в белых халатах. – Мне показалось странным, что такой приличный молодой человек в смокинге вылезает ночью из такси, бросает ключи в машину и уходит. – Бербель следила, как ассистенты принесли носилки и большой клеенчатый мешок, в который кладут трупы, как достали из багажника тело убитой женщины-таксиста, положили в мешок и застегнули «молнию». – Но потом я подумала: мне-то какое дело? Да, еще у него висел на плече какой-то белый чемодан или ящик. Странно, подумала я, в смокинге – и с такой странной ношей. Но в наше время чего только не увидишь…