Паразитарий - Юрий Азаров

Правда, в некоторых районах обозленный народ сметал с лица земли магазины и райсоветы, но это случалось в отдаленных районах, и я толком о том, что там происходит, не знал.

Ни с того ни с сего, однако, видимо, в связи с затруднениями экономического плана, руководители разваливающейся империи решили повернуть гнев народа в мою сторону. В газетах появились снимки, где был изображен я в кругу «друзей», причем мой стол ломился от яств и вин, и это стало поводом народного бунта: "Вот кто живет, а мы страдаем!". Мою резиденцию едва не разнесли в пух и прах. Меня срочно перевели в мой прежний подвал, а также было принято срочное правительственное решение о том, чтобы мне не давалось никаких привилегий и чтобы я на общих основаниях ходил на работу до самой эксдермации. Правда, была сделана и оговорка, что мне будет дан дополнительный отпуск в счет тех дней, когда я буду висеть на кресте, причем, учитывая трудности висения на кресте, мне один день считался за два дня.

Положение мое обострилось еще и тем, что была провалена моя аттестация. Милые ученички мне поставили единицы, чем продемонстрировали высшую требовательность и глубинное знание культуры: дети знают больше учителей!

Я связался с Курвиным, Он стал оправдываться:

— Пойми, старина, ничего поделать не могу. Мы дали результаты твоих ответов учителям-новаторам, они в один голос заявили: "Не наш!" Вот что сказал Швабрин: "На порог школы с такими убеждениями нельзя пускать, а не то чтобы работать в НИИ лишения жизни!" А вот заявление Швилимоно: "Я никогда не думал, что Сечкин может быть так враждебно настроен к нашей передовой демократической идеологии. Я бы его не эксдермировал, а живьем закопал на одной из окраин Заполярного круга". Примерно такой же точки зрения придерживается и твой давний приятель, которому ты многократно помогал, Громилин Виктор Федорович; он посмотрел в твои книги и вынес такой приговор: "Ни одной ссылки на мои гениальные труды и труды наших уважаемых популяризаторов, в частности Птичкина и Овечкиной, Тятина и Недоумкина". Птичкин резко заявил: "С Сечкиным давно надо было кончать, еще в первую оттепель его надо было стереть в порошок". А Овечкина написала петицию, в которой требовала, чтобы тебя не допускали к публичной эксдермации, а посадили на электрический стул в темном подвале. Причем главной твоей виной она считает твой открытый антимерлизм.

Я повесил трубку.

Раздавались голоса, но их заглушали треск и грозовые раскаты. "Кто-то поставил глушилки", — решил я. А грозовые раскаты становились сильнее, и за окном потемнело так, будто небо задернули сине-багровой мутью.

До эксдермации оставались считанные дни. А я все еще на что-то надеялся.

И вот однажды по возвращении со службы я оказался в новой ловушке. Иногда мне казалось, что эта моя ловушка возникла совсем не случайно, а иногда — что мои домыслы всего лишь плод замутненного воображения. Как бы то ни было, с этой ловушки все и началось. А произошло это вот как.

Я подошел к киоску, чтобы купить "Сучье вымя" и несколько журналов, в которых с разных точек зрения предсказывались судьбы, а также выходы из самых затруднительных человеческих положений.

Я сосчитал в уме, сколько должен заплатить за три журнала и три последних «Вымени» — получалось что-то около пяти рублей и двенадцати копеек. Мне лень было считать до конца, я протянул шесть рублей, так как у меня не было мелочи, и получил журналы и газеты, а также сдачу, я точно помню — два гривенника и два пятака. Я сказал киоскеру:

— Мало.

Она мне дала еще шесть копеек. Я возмутился и еще раз повторил:

— Мало.

За моей спиной стоял хорошо выбритый лупоглазый человек с тонкими усиками и золотыми зубами. Я вздрогнул, увидев его. Впрочем, тут же решил, что обознался.

— Вот вам мои двадцать копеек и уходите отсюда прочь, — сказал он любезно.

Человек нагло сунул мне свои двадцать копеек, которые я тут же отшвырнул, что привело его соседа в неистовство:

— Ах, нашими деньгами швыряться! Да кто вы такой, чтобы швыряться деньгами. Понаехали сюда! Совсем обнаглели…

— А кто вы такой?! — закричал я. — Вы сами понаехали. Я коренной горожанин, а вы, должно быть, мерлей!

— Ах, вы еще и шовинист! Вот вам за это, — и ударил меня в лицо.

Старушка, которая стояла за лупоглазым, закричала:

— Да что же это такое — среди бела дня бить человека! Кто позволил!

— Я его знаю, — крикнул подбежавший полупьяный гражданин и ударил соседа лупоглазого тростью. Тот оскалился. Он был сильным человеком. Ему удалось схватить за шиворот меня и полупьяного гражданина и стукнуть нас лбами. Раздался такой звон, точно два колокола ранили друг друга насмерть! И тут-то началось… Со всех сторон бежали люди. Кто-то размозжил лупоглазому голову, меня двое громил раскачали и швырнули в витрину магазина. Стекло разлетелось на мелкие кусочки. Я был окровавлен и ушиблен, но не настолько, чтобы потерять сознание. Я выползал из магазина, когда подоспела вооруженная милиция. Меня схватили и потащили к дому, где уже шла большая потасовка. Увидев нас, вооруженная толпа кинулась будто бы спасать меня. Милиционеры бросили свою добычу и нырнули в распахнутые двери. Мне дали нож, и я вместе со всеми побежал вдоль улицы. На перекрестке строили баррикады. Катили бочки, несли мешки с песком, с сахаром и мукой. Валили светофоры и столбы. Киоск, в котором я недавно еще покупал газеты и журналы, был перевернут. Ветер листал журналы и газеты. На соседних улицах раздавались выстрелы, кто-то кричал и просил о помощи. Потом все разбежались. Появились машины с газами. Примчались и бронемашины с всасывающими устройствами. Бронетранспортеры раскрывали свои мощные пасти и всасывали в себя людей, разные тяжелые предметы и даже мешки с сахаром. Я влетел в огромное брюхо броневика, когда он уже был набит до половины повстанцами. Двери захлопнулись, когда броневик был набит до отказа. Невозможно было пошевельнуться. Кто-то сказал:

— Лишь бы выхлопные газы не запустили.

— А что это такое? — спросил женский голос.

— Это смерть, — ответил мужской голос. — В прошлом тысячелетии были такие машины, которые назывались душегубками. Пускали выхлопные газы, и люди умирали.

— Это же варварство.

— А что поделаешь?

— Вы не могли бы, сударь, убрать с моего лица локоть, — это ко мне обратилась девица лет восемнадцати.

— Господи, — сказал я. — А вы-то как здесь оказались, Зилочка, дорогая?

— Я счастлива, что вы обрадовались мне, — улыбнулась Зила. — Разве я могла вас оставить в такой беде!

— Но как это случилось? Что послужило поводом? Неужто этот лупоглазый? Неужто из-за двадцати копеек надо идти на баррикады?

— До чего же вы наивный! Неужели вам неясно, что лупоглазый, как вы выразились, отнюдь не рядовой индивид даже на уровне нашего счета.