Аппендикс - Александра Петрова

– Помнишь их телефонные номера? – спросил он, кивнув на ребят, пока они нехотя возились, собирая инструменты. – Запиши-ка их себе куда-нибудь.

Ни о чем больше не спрашивая, Диего послушно переписал телефоны троих друзей в нотную тетрадь, и они показались началом какого-то душераздирающего вальса.

– Перепиши и все остальные, если нужны, – приказал Вал. – И ты, кстати, тоже, – вывел он меня из оцепенения. – Собери все самое необходимое, – снова бросил он мальчику.

Диего с вставшими дыбом волосами, надуваясь от невысказанных ругательств, выкатился из дома с рюкзаком и гитарой. Делал он это исключительно ради Вала. У первого же моста мы вышли.

– Давайте, – и Вал протянул руку за нашими мобильниками. – Чао-чао, – и супер-смарт Диего, прижавшись к моему убогому простачку, сиганул в фисташково-серую воду. – Дети, пользуйтесь телефонами-автоматами! Если, конечно, найдете хотя бы один нераздолбанный, – улыбнулся Вал.

Через полыньи его темно-зеленых глаз я разглядывала, как на заиндевевшем стекле в моем давнем мире записывалась жизнь. Внутри будки было жарко от объятий и тесно от признаний. Там гнездились всевозможные духи с большими ушами, и человек, забежавший просто позвонить, пропитывался ими, как хлеб, упавший в кисель. Трубка была ледяная, в вечной двушке была дырочка, в дырочке – веревка. Телефон, как рыбка, пытался заглотить монету. Не подозревая об обмане, он начинал разговаривать. Странно, что за все эти годы я никогда не вспоминала о будке.

– Но почему, почему?! – воскликнул наконец Диего, глядя в непроницаемость реки, в которой только что утонул его лучший друг. – Где мой Рожейро? – всхлипнул он, как будто хотел крикнуть: «Где мой мобильник?» – Вы что, что-то о нем узнали?

«Обалдел, – подумала я, созерцая еле различимое течение. – Можно ли выжить на пороге конца, тем более конца непонятно чего, без мобильного телефона?»

А Диего, оторвавшись от затягивающей речной тьмы, вдруг взбодрился. В его кино от таких устаревших мобильников, которые, конечно, вот-вот будут заменены непроницаемыми для считывания любой информации кольцами, избавлялись те, кого преследовали. «Значит, – осмотрелся он, – через несколько минут здесь появятся убийцы. К тому времени сам Диего Безеро до Мело Нето уже будет мчаться на красный по всему городу и, скрипя тормозами, на диких виражах умудрится не задеть ни одного пешехода. Ну разве что только какого-нибудь бездомного, который как раз и будет знать правду и перед смертью успеет произнести несколько бессвязных слов, что станут ключом к разгадке. Все втроем они будут стоять над умирающим, по ним начнут стрелять, но, конечно, не попадут, и они бросятся в реку. – Диего посмотрел на меня. – Нет, пожалуй, река – только для них с Валом, а женщиной, возможно, придется пожертвововать, если она, конечно, не подруга главного героя. – И Диего оглядел меня оценивающе. – А кто тут, собственно, главный герой?»

Вороша кудри и хмурясь, Диего под давлением Вала силился вспомнить все подробности недавней известной ему жизни Лавинии. – Ах да, почему-то свой компьютер он нашел в раковине. Кто знает, зачем его туда положил Рожейро? Это могло случиться, потому что иногда он, – и тут Диего переменил тему, – а еще рано утром под окном, в полусне он увидел странную машину, из которой вышел Рожейро. Тогда, – смутился мальчик, – он был в костюме.

– В купальном, что ли? – холодно улыбнулся Вал. – Слушай, ты уже большой, перестань валять дурачка. – Оглянувшись назад, Вал посмотрел ему в глаза. – Ты же все понимаешь.

В синих глазах Диего, улавливающих эллипсоидные траектории невидимых планет, отражалась тьма с точкой луны. Диего казался затравленным. И правда, Вал что-то разошелся. Словно микро-Везувий, он начал извергаться и не мог завинтиться обратно.

– Ваше поколение аморфно, ретроградно и беспринципно. Весь этот цинизм, эти восьмидесятые – девяностые отменили все, что удалось когда-то отвоевать, – вулканизировал он.

– Наше? Мое и Диего? Диего, ты когда родился, в девяносто втором?

А вообще, что означало это «вы»? К кому он обращался? Я уже и раньше заметила, что обобщение, как и наставленный на собеседника палец или неспособность выслушать, были приемом его полемики. От меня еще отлетали чешуйки его спермы, попавшие, кроме подвернувшейся тряпки для вытирания стекла, на мой живот, и неожиданное превращение любовника в вульгарного оппонента меня задело. Кажется, мы стремительно входили в новую фазу отношений, где правили садизм и борьба за власть. Эрот превращался в нетопыря. В Танатоса с черными, сальными кудрями.

– Этот мальчишка, что ли, виноват, что всех нас накрыло кусками цемента Берлинской стены? – Вовремя же мне вспомнились недавние разглагольствования народа в портиках Экседры! – Или в том… – Теперь уже я не могла остановиться. Мне стало жаль Диего, но, обернувшись, я увидела, что, заткнув нас своими наушниками, он преспокойно и безучастно отстукивал ритм в темноте.

Я мычала про ГУЛАГ, про продразверстку и ЧК, про смерть рабочих и крестьян от руки палачей нашей революции, про серые тоскливые будни, про жестокосердие и уничтожение личности, а Вал – про партизан и фашистов, про вооруженную борьбу, про безликость власти нового капитализма. Про его разъедающую все пленки едкую струю. Коррозия ауры и литосферы. Эфирного и астрального тела. Ауру Вал не различал и потому не всегда в нее верил. Про камни он знал лучше. И был он как выжатый камень, выпавший из пращи иссохшего Давида. Как это мы могли позволить, чтобы и наша страна, единственное место в мире, где все-таки была какая-то справедливость, превратилась в капиталистический слив? России нельзя простить, что она предала надежду революции, возможность социализма…

На «человеческом лице» я вылезла глотнуть воздуха. Уже давно мне не приходилось встречаться с подобной упертостью. В последний раз это было лет семь назад, когда, не доев изысканных блюд, разгневанная, я сбежала с лестницы какого-то полудворца от довольных синьоров со значками Троцкого, Сталина и Мао на лацканах пиджаков. Но теперь приписывание вины за стремительное увядание и буксирование Италии распаду СССР было совсем нелепо. Вместо того чтобы ответить язвительно, я, взглянув на разверстую пасть луны, приготовилась просто завыть. За меня, однако, кричал уже кто-то другой. Оля. Конечно, это была она, – промелькнула тень птицы в ночи. Крик отчаяния затерянного щуплого тела души, вой об иллюзии безликого равенства и превращении в стружки, из которых неосязаемый капитал штампует дешевые гробы.

– Нечего орать, – подумал Вал, которому казалось, что это он сам надрывается. – Все настолько запутанно, что ором колтун не разрубишь. Надо – по ниточке. На это и жизни не хватит. Пока распутываешь, несправедливо окочурятся миллионы, и сам ты падешь от предательства, от слабости глупых палачей или, что еще хуже, своей собственной. А может, это и не она кричит сипом. Не она, моя любовь, которую я ждал так долго, что уже не смог дождаться, а я сам. Разучился вести себя по-человечески, то есть прилично, то есть лживо, то есть вне любви, стало быть, я правильно себя веду, потому что все-таки люблю, но совсем не хочу этого, просто не имею права. А может, это все ерунда, я уже потерял разум, и мы лишь неосознанно ищем нового напряжения, чтобы, преодолев его, опять соединиться и начать удаляться вновь, как тектонические плиты, но только, пожалуйста, пусть это будет вне капитализма и коммунизма. Возможно ли это? Ведь мы наполнились всей этой ерундой, как гнилушки.