Сын - Филипп Майер

Он подождал, пока фургон скроется из виду, и пошел искать другой выход из дома. Ну и домина, ковры такие мягкие, что ступаешь по ним абсолютно беззвучно, повсюду картины и статуи, приглушенный свет, прямо как в кино. Стряхнув чары, он поспешил в кухню; оттуда на улицу вела еще одна дверь.

Во рту пересохло. Он пустил воду и напился прямо из-под крана. Он же пальцем ее не тронул! Тебя убьют, обреченно подумал он. Они не станут разбираться. Уж это точно.

Вода помогла. Сердце уже не колотится так сильно. Он смахнул капли с рубахи, прикинул, что мог бы сказать в свое оправдание, хотя ему же все равно никто не поверит, да он бы и сам не поверил.

Позже он не мог вспомнить, как пришло в голову решение, оно было стремительным. Он отодвинул от стены огромную газовую плиту. Работники говорили, что газ поступал сюда прямо из-под земли, этот газ – собственность МакКаллоу. Он вытащил из рабочего пояса свой набор «Лезерман», пролез за плиту и отвинтил медную трубу.

Выйдя на террасу, плотно прикрыл за собой дверь. Земля погружалась в сумерки, и повсюду, куда хватало взгляда, простирались владения МакКаллоу.

Можно было бы угнать фургон, но на границе его придется бросить. В коттедже управляющего горел свет, светились окна в доме Брайана Колмса, в бараке работников; он двинулся к конюшням МакКаллоу, моля бога, чтобы там никого не оказалось.

Он бывал здесь прежде, чистил стойла, и потому точно знал, какую лошадь хочет. Быстрыми и точными движениями взнуздал ее, набросил попону, оседлал. Брайан Колмс называл эту кобылу серой, но на самом деле она белая.

Он вывел лошадь из конюшни, потом вниз по склону, подальше от дома. Вскочил в седло, пришпорил. Стремена оказались короткие.

Улисс отъехал не очень далеко, когда раздался взрыв. Такого грохота он никогда в жизни не слышал. Лошадь закусила удила, но он не тревожился – все равно они скакали прямо к реке. Он отважился оглянуться; над домом поднялось облако пыли, но сам он все еще стоял. Потом замелькали искры и показались языки пламени. Через несколько миль он оглянулся еще раз. По всему горизонту, от края до края, разливалось зарево.

У реки он натянул поводья, чтобы осмотреться. Какое огромное небо. Огни Америки, затмевавшие звезды, постепенно таяли вдали. Ноги затекли, живот и спину сводило.

– Ты сильная, – сказал он лошади и поцеловал ее в шею.

Они спустились к воде. Переправились без труда, река обмелела, даже и на реку-то не похожа.

Как говорил тот историк? Девятнадцать или двадцать человек. Он зашел в гости, и ученый показал ему фотографии рейнджеров и горожан, позировавших рядом с телами его родственников.

– Кто они? – спросил он. – Кто здесь кто?

Историк пожал плечами:

– Неизвестно. Никто не знает, как выглядели эти Гарсия.

Белые гордо стояли на ярком солнце, и лица их были чисты, в то время как лица лежащих на земле казались вылепленными из глины. Историк, еще раз равнодушно пожав плечами, продолжал показывать старые фотографии: жилище Полковника МакКаллоу, ковбои, лошади, старые автомобили. Мертвые Гарсия были для него лишь предметами, как и все остальное.

Улисс больше ни о чем не мог думать – это как обнаружить, что у тебя рак. Дядья, тетки, двоюродные бабушки и дедушки, вся большая семья – уничтожена. Но в нем течет кровь обеих сторон. Он не жертва. Одна половина его семьи уничтожила другую. И те и другие – все они продолжают жить в нем.

Американцы… Он позволил мыслям течь свободно. Они думали, что никто не посмеет украсть у них только потому, что они сами уже украли это у кого-то другого. Но так думают все люди: что бы ты ни получил, это досталось тебе навеки.

Он сам ничем не лучше. Его народ отобрал землю у индейцев, но он ни на миг об этом не задумывался – помнил только о техасцах, которые отобрали землю у его народа. А индейцы, у которых отобрал землю его народ, еще раньше отобрали ее у других индейцев.

Отец приходил к этой женщине и просил о помощи, и она прогнала его. Бабушка тоже приходила, и тоже была изгнана. И его тоже отвергли. Но зато эта же женщина пожертвовала двадцать миллионов долларов музею. Миллионы на мертвечину и ничего для живых – именно так люди вроде нее понимают ответственность. Он ничего не забудет. Он еще молод. И запомнит все.

Он вернется к деду, а потом поедет в Мехико, где много картелей. Бизнес, политика, неважно, – но, похоже, дни, когда вы могли гордо расправлять плечи просто потому, что вы мужчина, потому что вы можете заарканить орла на лету, – эти дни миновали. И американцы это поняли.

Он проскачет еще несколько миль и устроится на ночлег. А потом… пока неизвестно. Но он обязательно станет кем-нибудь. Его имя не будет забыто.

Она видела, как входит мальчик Гарсия, узнала его издалека. С самого начала она знала, что он говорит правду.

Душа перестала помещаться внутри тела. Всю жизнь она знала, что умчится во тьму, но вот же – земля зеленеет, как в давние времена, солнце катится по небосклону; она заблуждалась, вон впереди скачут ее братья. Они такие юные, и сейчас она их догонит.

Спустя четыре дня он добрался до Гвадалахары. Затормозил перед ее домом – обшарпанная желтая глинобитная лачуга, аккуратный садик.

Ночью, когда она уснула, он оделся и вышел проверить, на месте ли машина. На улице было темно и тихо; фонари погашены. Он удивился, что здесь почти у всех есть электричество.

Наверное, он украл деньги из трусости, потому что боялся передумать. Впрочем, неважно. Вернулся в дом, разбудил ее. Они загрузили машину и уехали во тьму.

Некоторое время они переезжали каждую неделю, останавливались в отелях под разными именами. На Юге было спокойнее. Первый ребенок родился в Мериде, а второй – рядом с Оахака. Но когда война закончилась, он начал волноваться, что их найдут, и в 1920-м, после свержения Каррансы, они переехали в Мехико.

К власти пришло новое правительство, в город хлынули люди – банкиры и промышленники, изгнанники и художники, музыканты и анархисты. Соборы и рынки, веселые pulquerias[151]повсюду яркая монументальная живопись, гудки автомобилей ночи напролет. Машины вперемешку с повозками, осликами, всадниками и босоногими крестьянами. Он думал, что сойдет с ума. Ничуть. Облокотившись на парапет, он разглядывал уличную толкотню с террасы своего дома; никогда в жизни не видел столько людей разом.

– Ты же не любишь города, – говорила она.

– Детям здесь лучше.

Но не только поэтому. Он забывал. Педро и Лурдес Гарсия в воспоминаниях казались невозможно юными, точно так же, как и его собственные родители. Он почти не помнил детства; забыл весь минувший год. Если кто-то и наблюдал за ним из темного угла, он не замечал этого. Каждый вечер, как стемнеет, он выходил на террасу и, положив ладони на теплый камень, смотрел на улицу. Миллионы жизней проходили мимо него, и еще миллионы пройдут, и все они похожи на него, все они свободны, и все когда-нибудь будут забыты.