Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

Растроганная до глубины души Лайди медленно поднялась — все руки в мыльной пене. Она была восхищена: такая крохотная — не больше грецкого ореха — пичуга, а своими беспрестанными трелями может вызвать такие чувства. А самое главное — она восприняла её таинственное послание, почувствовала сладкое искушение, волнующее, как коробочки сиреневато-красных лилий на воде при лунном свете, и одновременно пугающее. Стараясь не поддаться этому искушению, Лайди повернулась, чтобы уйти в дом, но ноги словно приросли к земле, а руки сами потянулись к птахе. Пичуга слегка тряхнул пальцами, и птичка взлетела ей на голову. Кожу царапнули нежные коготки, а голова ощутила трепетные вибрации пения. Лайди смотрела в добрые, обеспокоенные, отеческие, красивые глаза Пичуги, и её вдруг охватило острое чувство горечи. Пичуга кивнул ей, повернулся и направился в восточную пристройку. Птаха вспорхнула и влетела внутрь вслед за ним.

Лайди замерла. С кана донёсся беспомощный зов матушки. Даже не повернув головы, Лайди бесстыдно разрыдалась и бросилась к пристройке. Там уже ждал Пичуга Хань, раскрыв сильные, мерявшиеся хваткой с медведем объятия, и её слёзы оросили ему грудь. Понимая, что имеет на это право, она стала колотить его кулачками, а он принимал удары, поглаживая обеими руками её костлявые плечи и впадину позвоночника. Птаха, усевшаяся на жертвенный столик перед изображением Птицы-Оборотня, выводила восторженные трели. Казалось, из крохотного клювика вылетают звёздочки, похожие на капли крови.

Лайди без стеснения скинула с себя одежду и, жалобно всхлипывая, продемонстрировала свои шрамы — следы жестокости немого:

— Глянь вот, Пичуга! Сестрёнку мою до смерти довёл, а теперь и меня со свету сжить собирается. Не могу больше. Сил моих нет. — И упав к нему на постель, разрыдалась.

Так близко женское тело Пичуга видел впервые. Женщины, с удивлением осознавал он, эти божественные создания, которыми ему не дано было восхищаться из-за всех обрушившихся на него несчастий, — они прекраснее всех виденных в жизни красот. Длинные ноги Лайди, округлые ягодицы, прижатые к постели груди, впадинки на тонкой талии, кожа нефритовой белизны, ещё более нежная, чем на лице, хоть и израненная, — всё это трогало до слёз. Юношеские желания, подавляемые все пятнадцать лет испытаний, разгорались, как лесной пожар. Ноги у него подкосились, он упал перед Лайди на колени и дрожащими губами стал покрывать горячими поцелуями гладкую кожу её стоп.

Лайди почувствовала, как вспыхнувшие там голубые искорки побежали вверх и вмиг охватили её всю. Тело напряглось, и тут же напряжение схлынуло, словно прорвавшая дамбу вода. Она резко перевернулась на спину, расставила ноги, обхватила сохранившего юношескую невинность Пичугу за шею и притянула к себе, впившись в его губы многоопытным ртом.

— Чтоб он сдох, этот ублюдок немой, инвалид чёртов! — выдыхала она между бешеными поцелуями. — Чтоб ему сгнить, чтоб ему вороны глаза выклевали…

Заслышав их страстные вскрики, матушка кинулась закрывать ворота. Потом, чтобы хоть как-то заглушить эти возгласы, принялась колотить в прохудившийся железный котёл. В то время по проулкам ходили школьники, они собирали металлолом: котлы, мотыги, серпы, щеколды от ворот, даже напёрстки и железные кольца, какие вставляют в нос быкам, — который потом шёл на переплавку.[157]Но нашей семье благодаря знаменитому герою войны Сунь Буяню и легендарному мученику Пичуге Ханю разрешили не сдавать отслужившую свой срок утварь. Матушка надеялась, что любовные утехи Лайди с Пичугой продлятся недолго. Она понимала Лайди, которую тиранил немой, и переживала за неё. Сочувствовала она и хлебнувшему лиха Пичуге. Ему она была благодарна ещё и за тех вкуснейших птиц, что он приносил пятнадцать лет назад, а также за то, как он тосковал по её третьей дочери Линди и как восхищался ею. И сознательно стала хранителем новой беззаконной любви. Она предчувствовала, что последствия будут непоправимы, и всё же решила покрывать их, помогать им держать всё в тайне, чтобы оттянуть развязку. Но реальность была иной. Изведав женской страсти и нежности, такой мужчина, как Пичуга Хань, был уже не в силах остановиться. Пятнадцать лет он жил как дикий зверь, балансируя между жизнью и смертью. Поэтому такой получеловек, как немой, представлял для него не большую ценность, чем деревянная колода. Что касается Лайди, то её, женщину, познавшую столь разных мужчин, как Ша Юэлян, Сыма Ку и Сунь Буянь, прошедшую через огонь и дым сражений, пережившую славу и богатство, испытавшую блаженство чувственного наслаждения с Сыма Ку и самые гнусные крайности сексуального садизма с Сунь Буянем, Пичуга устраивал во всех отношениях. Ей приносили удовлетворение его благодарные ласки, граничащие с отцовской любовью, его полная неопытность в чувственных утехах. Роль наставницы позволяла осознавать себя на высоте положения, а ненасытность и страстность мужчины, впервые вкусившего запретный плод, доставляли несказанное наслаждение. Удовлетворение она испытывала и от мести немому. Поэтому всякий раз их любовные встречи были торжественно-печальны, без тени похоти и сопровождались слезами. Они наслаждались друг другом и знали, сколь много на душе невысказанных слов.

Немой с бутылкой водки на шее стремительными скачками двигался по улице в людском потоке. Пыль стояла столбом: одни тащили тачки с бурой железной рудой с востока на запад, другие толкали тачки с такой же рудой с запада на восток. Вот немой и прыгал между этих двух потоков: скачок, ещё скачок, большой скачок… С уважением глядя на поблёскивающие у него на груди медали, люди уступали ему дорогу. Это страшно льстило. Ростом всем лишь по пояс, силой духа он превосходил их. Поэтому большую часть дня он и ошивался здесь: допрыгивал до одного конца улицы, делал несколько глотков, чтобы взбодриться, и прыгал в другой. А пока он скакал туда-сюда, Лайди с Пичугой совершали свой «большой скачок» то на полу, то на кане. Немой был весь в пыли, «утюжки» сносились на целый цунь, на седалище под задом протёрлась большая дыра.

Деревья в округе все до одного вырубили, в поле за околицей поднимался густой дым. Цзиньтун примкнул к боевому отряду по уничтожению воробьёв. Вооружившись длинными бамбуковыми шестами с красными лоскутками на концах и колотя в гонг, члены отряда гоняли воробьёв дунбэйского Гаоми из деревни в деревню, не давая им возможности ни поклевать, ни отдохнуть, и те в конце концов камнем падали на землю. Под воздействием различных факторов Цзиньтун излечился от любовных страданий, прошло и пристрастие к грудям вкупе с отвращением к обычной пище. А вот авторитет его значительно упал. Любимую учительницу русского языка Хо Лина причислили к правым и отправили на трудовое перевоспитание в госхоз «Цзяолунхэ», в пяти ли от Даланя. На улице Цзиньтун заметил немого, тот тоже увидел его. Они махнули друг другу и двинулись дальше каждый своей дорогой.

Бурное и радостное время, когда вокруг стоял шум и гам и пылали отсветы огней, быстро закончилось, и Гаоми вступил в новую, унылую, пору. Осенним утром под моросящим дождём по узкой немощёной улице с юго-востока в Далань с лязгом и грохотом вступила батарея тяжёлой артиллерии. Двенадцать тягачей и двенадцать больших гаубиц. На раскисшей от дождя улице не было ни души, прыгал лишь немой. За время недавнего «большого скачка» он растратил все душевные силы и пребывал в подавленном настроении. Да и выпивал изрядно, поэтому взгляд у него потух, а оставшаяся половина тела расплылась. Но стоило ему завидеть батарею, как он тут же воспрял духом. Ни с того ни с сего выскочил на середину улицы и преградил дорогу. Тягачи вынуждены были остановиться. Смаргивая капли настырного осеннего дождя, солдаты воззрились на странное существо. Из кабины выскочил рассерженный офицер с пистолетом на боку: