Великие мечты - Дорис Лессинг

— Ты была такой прелестной девочкой, — призналась Джил. — Ой, нет, я не хотела этим сказать… Просто ты всегда казалась мне сказочной феей.

— А теперь только посмотрите на меня.

— Или на меня. Да, на конференциях хорошей фигуры не заработаешь.

— Не пробовала сесть на диету? — поинтересовался по-юношески худой Джеффри.

— Или съезди в санаторий, — посоветовал Джеймс. — Я каждый год езжу в санаторий. Иначе никак. В палате общин слишком уж много соблазнов.

— Наши буржуазные предки ездили в Баден-Баден или Мариенбад, чтобы сбросить жир, набранный за год переедания, — сказал Джеффри.

— Твои предки, — поправил его Джеймс. — Я — внук бакалейщика.

— Надо же, как повезло, — отозвался Джеффри.

— А мой дед был помощником землемера, — вставила Джил.

— А второй мой дед был фермером в Дорсете, — сказал Джеймс.

— Поздравляю, — подвел итог Джеффри. — Ты победил. С этим никто из нас не сравнится. — И он ушел, помахав рукой Сильвии, Дэниел тенью следовал за ним.

— Он всегда был таким позером, — заметила Джил.

— Я бы сказал — воображалой, — хмыкнул Джеймс.

— Ну же, нельзя так, минимум, на что мы здесь можем рассчитывать, это политкорректность.

— Ты можешь рассчитывать на что угодно. Что касается меня, то я считаю эту пресловутую политкорректность очередным образчиком американского империализма, — заявил человек народа.

— Обсудим, — сказала Джил.

И, обсуждая, они удалились.

На ступенях гостиницы топталась Роуз Тримбл в костюме, купленном в надежде на то, что Эндрю пригласит ее на ужин, но он не ответил на ее сообщения.

Джил прошла мимо Роуз как мимо пустого места, потому что не так давно та отозвалась о ее муниципальном совете как о позорящем принципы и идеалы демократии.

— Я просто выполняла свою работу, — сказала Роуз ей в спину.

Затем ее увидел кузен Джеймс. Его лицо стало каменным.

— Что ты здесь делаешь? Мало тебе грязи в Лондоне? — И он оттолкнул Роуз в сторону.

Когда же Эндрю появился на крыльце в сопровождении Моны и Сильвии, то тут же воскликнул:

— О, Роуз, бесконечно рад встрече!

— Ты не получал мои сообщения?

— А ты посылала мне сообщения?

— Пару слов для статьи, Эндрю. Как прошла конференция?

— Уверен, завтра в газетах будут все подробности.

— А это же Мона Мун — о, прошу вас, мини-интервью. Как вам нравится семейная жизнь?

Мона не ответила и пошла вслед за Эндрю. Сильвию Роуз не узнала, только гораздо позднее ей подумалось, что та бесцветная мышь вроде бы напоминала Сильвию.

Оставленная всеми, Роуз горько выкрикнула в толпу делегатов, которая изливалась из гостиницы в ночную Сенгу:

— Чертовы Ленноксы! Мы же были одной семьей!

Сильвию обнял Эндрю, изящно поцеловала Мона, ее усадили в такси. Молодожены отправлялись на вечеринку.

Дом сестры Молли стоял темен и неприступен. Сильвии пришлось долго звонить. Наконец заскрежетал засов, звякнула цепочка, щелкнул замок, и перед Сильвией предстала Молли в нежно-голубой пижаме с серебряным крестом на груди.

— Извини. Такие времена, что приходится жить как в крепости.

Сильвия прошла в отведенную ей комнату — осторожно ступая, словно боясь расплескать себя. Ей казалось, будто она слишком много съела за ужином, к тому же она знала, что вино всегда плохо на нее действует. У нее кружилась голова, начинался озноб. Сестра Молли стояла в дверях и смотрела, как Сильвия медленно опускается на кровать и потом падает плашмя на одеяло.

— Надо бы раздеться. — И Молли сняла с Сильвии льняной костюм, туфли и чулки. — Ну вот, так-то лучше. Когда у тебя в последний раз была малярия?

— О… с год назад… кажется.

— Значит, опять приступ. Лежи спокойно. У тебя жар.

— Пройдет.

— Нет, само не пройдет.

И Сильвия отдалась на волю очередного приступа малярии, которая была у нее не худшего типа, не самая опасная — церебральная, но все же весьма тяжелая. Сильвия то дрожала, то покрывалась испариной, глотала таблетки (она лечилась по старинке хинином, потому что новые препараты ей не помогали), и, когда она наконец пришла в себя, сестра Молли сказала:

— Да, нелегко тебе пришлось. Но я вижу, ты снова с нами.

— Пожалуйста, позвоните отцу Макгвайру и скажите ему, что я приболела.

— За кого ты меня принимаешь? Разумеется, я ему позвонила, еще три недели назад.

— Недели?

— Я же говорю, тебя прихватило как следует. Кстати, одной малярией дело не обошлось, у тебя еще анемия. И ты совсем не ешь.

— Что сказал отец Макгвайр?

— Там все в порядке. Ни о чем не беспокойся.

А на самом деле в миссии было далеко не все в порядке. Умерла Ребекка. И умер ее больной сын Тендерай. Двух оставшихся без матери детей забрала к себе их родственница — та самая, которую Ребекка подозревала в кознях против себя. Но сообщать Сильвии дурные новости было еще рано.

Сильвия ела, пила, как ей казалось, галлоны воды, приняла ванну, наконец-то смыв с себя пот многодневной лихорадки. Она чувствовала слабость, но голова была ясная! Она лежала на узкой железной кровати и говорила себе, что лихорадка вытрясла из нее глупость, а это только к лучшему. Во-первых, отец Макгвайр. На протяжении долгих трудных лет Сильвия говорила себя, что отец Макгвайр — святой, словно это все оправдывало, но теперь она думала: «Кем это я, Сильвия Леннокс, возомнила себя, чтобы определять, кто святой, а кто нет?»

Она сказала сестре Молли:

— Я поняла, что я не католичка, во всяком случае, не настоящая, и никогда ею не была, наверное.

— Да? Ну что ж, человек либо католик, либо нет. И что, значит, ты протестантка? Знаешь, что я тебе скажу: мне так кажется, что у Бога есть дела и поважнее, чем заниматься нашими мелкими склоками. Только не говори никому в Белфасте, что я так сказала, — не хотелось бы, чтобы мне переломали ноги, когда я приеду туда в отпуск.

— Я была во власти гордыни, я знаю.

— Вот как? Кто из нас безгрешен? Но странно, что отец Макгвайр никогда не говорил, что ты впала в гордыню, а уж он-то всегда такое замечал.

— Да, пожалуй.

— Вот видишь, не надо на себя наговаривать. Когда ты окрепнешь, подумай над тем, что собираешься делать дальше. У нас есть для тебя несколько предложений.

Вот так Сильвия узнала, что в миссии ее возвращения не ждут. И что будет с Умником и Зебедеем?

Она позвонила им. Их голоса — такие юные, такие отчаянные: помоги мне, помоги нам.