Сибирь - Георгий Марков

Николка ввалился в юрту, пыхтя и тяжело переваливаясь. Он был увешан белками, колонками и горностаями, белевшими снежными полосками в сумраке юрты, освещенной пламенем костра.

Акимов по вполне понятной причине ждал появления Николки с повышенным интересом. Ведь завтра он вверит этому человеку свою собственную жизнь. В безбрежном море тайги он без проводника жалкий сирота, обреченный на неминуемую гибель.

Когда Николка повытаскивал из-за опояски тушки зверей и сбросил короткую, не доходившую даже до колен шубенку, Акимов увидел перед собой низкорослого, худощавого мальчишку, которому на взгляд можно было дать самое большее пятнадцать лет, несмотря на трубку, цепко схваченную молодыми, крепкими зубами и дымящую едким дымком.

"Ой, заведет он меня куда-нибудь к черту на рога вместо Степахиной гривы", — с тревогой подумал Акимов и неотрывными глазами принялся наблюдать за Николкой.

Жена Егорши, тоже поначалу чуть захмелевшая и сейчас уже протрезвевшая, с поспешностью пододвинула Николке котел с мясом, подала длинный охотничий нож. Егорша взял нож, нащупал в котелке самый крупный кусок мяса и, зацепив его острием ножа, с некоторой почтительностью подал мальчишке.

— Как добыча, Николка? Идет, нет ли зверь в ловушку? — спросил Ефим, поворачивая голову к Николке и собираясь слушать его самым серьезным образом.

— Худо, — махнул рукой Николка, впиваясь зубами в кусок сохатиного мяса.

— А все ж вот принес, значит, не совсем худо, — перебирая смерзшиеся тушки колонков и горностаев, сказал Ефим.

— Маленько есть. Добыл немножко.

Николка явно занижал результаты своей охоты. Но Ефим знал эту особенность всех нарымских инородцев — не бахвалиться, говорить "худо", когда есть все основания говорить "хорошо". Шло это от наивного поверья, которое передавалось из поколения в поколение: если, мол, будешь сильно хвалиться, то царь тайги лесной, который, как вездесущий дух, незримо присутствует всюду, услышит твою похвальбу и перестанет посылать зверей и птиц в твои ловушки.

— Еще сохатого заприметил, Егорша! Пасется на клюквенном болоте. Бегать надо! — сказал Николка, с хрустом пережевывая мясо.

Это сообщение Николки вызвало радость семьи.

Жена Егорши всплеснула руками. Старуха подняла голову и сказала по-тунгусски какую-то фразу, вероятно, нечто вроде: "Слава богу, принеси, господь, нам удачу". Егорша тоже просветлел лицом.

— Доедим этого, того подвалим, — весело сказал Егорша.

— Уйдет! Завтра бегать надо, — выразил свое нетерпение Николка.

— Завтра дело есть. Ефим просит провести парня до Степахиной гривы. Сходи, братка!

Николка посмотрел на Ефима, потом перевел глаза на Акимова, хитро сощурился.

— Чик-чирик башка царю, — сказал Нпколка и залился звонким мальчишеским смехом.

"Видимо, не первый раз водит он беглецов", — отметил про себя Акимов и, взглянув на Ефима, решил не поддерживать разговора на эту тему.

— Уж ты проведи, Николка. Парень — хороший человек, — втайне опасаясь, что мальчишка начнет отказываться, сказал Ефим.

Но Николка не думал отказываться.

— Отведу! На обратной дороге слопцы посмотрю, — миролюбиво сказал Николка, громко рыгнул и отвалился на локоть, испытывая удовольствие от сытной еды.

— Наелся? Ну вот и хорошо. На-ка теперь покури настоящего картузного табачка. — Ефим вытащил опять же откуда-то из-за пазухи пачку табака. Насчет "настоящего картузного" он, конечно, сильно преувеличил.

Это была пачка обыкновенной махорки, какую производили табачные фабрики для снабжения солдат на фронте.

Но Николка счастлив был от такого подарка. Он взял пачку махорки, притянул ее к носу и шумно нюхал.

— И-их! Шибко хорошо! — наконец воскликнул он.

На четвереньках из угла юрты, поблескивая бельмом, к нему ползла старуха. Она вдруг остановилась, встала на колени, протянула к младшему сыну желтую ладонь, сложенную лодочкой.

— Дам, сейчас дам. — Николка распечатал пачку, взял щепотку махорки, высыпал ее в ладонь старухи.

С той же поспешностью, с какой старуха выпила водку, она высыпала табак в рот и принялась усиленно жевать его, тихо бормоча какие-то слова, передающие ее большое наслаждение.

Не выпуская пачки с махоркой, Николка отсыпал по щепотке Егорше и его жене. Егорша заложил табак за губу, а женщина завязала его в уголочек платка, которым была повязана ее круглая, в черно-смоловых волосах голова.

Осчастливив табаком родственников, Николка счистил трубку от черемухового пепла, набил ее махоркой и закурил, чмокая толстыми губами о чубук трубки.

— Ы-ы, шибко хорошо! — повторил он, с благодарностью поглядывая на Ефима.

…Спали тут же, возле костра, на тех местах, на ьоторых каждого захватила ночь. Акимов спал плохо.

Ни подушек, ни их подобия из сена или соломы тут не было. Акимов положил под голову полено, но шея быстро затекла, и он то и дело поворачивался с боку на бок.

Открывая глаза, в течение всей ночи Акимов видел одну и ту же картину: Николка лежит на спине в отблесках пламени. Трубка торчит изо рта. Зубы его стиснуты. На щеках выступили желваки, лицо сморщилось от какого-то прямо-таки нечеловеческого напряжения.

3

Но в пути Николка оказался не просто бедовым парнем, а неистощимым таежным бесенком. Акимов то ругал его, то восхищался им.

Вышли затемно. Сумрак стоял неподвижной стеноп.

Очертания деревьев угадывались по серебристой оторочке, сотканной морозом и снегом, выпавшим еще с вечера. Темными и бездонными, как омуты, казались лога, из которых наносило сыростью незамерзших ручьев и тонким звоном катящейся через коряги воды.

Шли ровно и неторопливо лишь до рассвета. Как только мгла рассеялась и на небе погасли тусклые звезды, Николка остановился.

— Ну чо, паря Гаврюха, немножко бежать будем? — спросил Николка, хитрыми узенькими глазками осматривая Акимова с ног до головы.

— А как ты, Николка, сам-то думаешь? — не подозревая ничего плохого, ответил Акимов.

— Бежать, паря, надо. Ночевать домой пойду.

— Ну где же ты успеешь? Егорша сказал, что тут до Степахиной гривы верст тридцать будет. Туданазад — уже шестьдесят получается. Нет, тебе не поспеть.

— Нельзя не поспеть. Завтра гонять сохатого будем, мясо добывать будем.

— Раз так, давай попробуем бежать. Буду держаться твоего следа, согласился наконец Акимов.

Николка спрятал трубку в карман, заткнул полы шубенки за опояску, надвинул мохнатую собачью шапку до бровей и, крикнув "Ы-ы-ых!", заскользил по снегу с легкостью летящей птицы.

Акимов понял, что медлить ему нельзя ни одной секунды. Он чуть натянул веревочные поводки своих лыж и кинулся вслед за Николкой. Спина мальчишки с посконным мешком на пояснице и ружьем на плече замелькала между деревьями, появляясь и исчезая с такой быстротой, что Акимов едва успевал фиксировать направление его бега.