Николай Гоголь - Анри Труайя

В то время как Достоевский томился в своем карцере в Санкт-Петербурге, Гоголь готовился покинуть Москву, изнывающую от жары. 6 июля 1849 года он прибыл к Арнольди с маленьким складным чемоданом в руках и огромным кожаным портфелем, в котором находилась рукопись второго тома «Мертвых душ». «Этот портфель Гоголь не покидал всю дорогу, – вспоминал Арнольди. – На станциях он брал его в комнаты, а в тарантасе ставил всегда подле себя и опирался на него рукой». Тарантас катился быстро с резкими толчками отдачи от дороги. Содрогаясь от каждого толчка, Гоголь, тем не менее, проявил веселый юмор, говорил о литературе, вспоминал своих друзей или рассказывал непристойные анекдоты, которые доводили до слез его попутчиков. Однако уже на подъезде к Малоярославцу приключилась досадная поломка тарантаса. К счастью, в это время мимо них проезжал городничий, который дал распоряжение, чтобы колесо было отремонтировано как можно быстрее. Заметив, что одним из пассажиров был сам Гоголь, он мог бы обидеться за имена всех своих коллег по несчастью в пьесе «Ревизор», и в особенности за фамилию городничего Сквозник-Духановский. Но произошло обратное, он поздравил писателя с тем, что тот метко подметил административные изъяны и неприглядность жизни в удаленной провинции. Приободренный таким пониманием со стороны чиновника, Гоголь досконально расспрашивал его о коллегах, о торговцах, о местных помещиках, выведывая у него самые мельчайшие подробности. Гоголь впился в своего собеседника как пиявка, заглатывая его кровь маленькими глотками, расспрашивал его обо всем, что его интересовало. Он мог еще часами опорожнять городничего, разговаривая об его делах, но в это время тарантас был отремонтирован и необходимо было вновь отправляться в путь. На следующей станции его любопытство возгорелось с новой силой. Гоголь стал расспрашивать полового и других прислуг трактира, как только что это проделывал с городничим. Его интересовали обитатели здешних мест, их кулинарные пристрастия, их отношения с администрацией, последние скандалы, о которых говорилось в здешней округе, что хорошего и что плохого происходит по соседству. С тетрадью в руке он записывал всю эту информацию с голодным ликованием. Так этап за этапом они добрались до Бегичева, владения Смирновых. Белокаменное здание, парк, пруд и улыбающаяся Александра Осиповна Смирнова. После четырех дней, проведенных в прогулках, семья в полном составе покинула загородное имение и переехала в Калугу. Дом губернатора находился немного вне города, близ соснового леса, на берегу речки Яченка. Гоголь и Арнольди устроились в павильоне дома, где в их распоряжение были отданы две сообщающиеся комнаты.

По утрам Гоголь запирался у себя, чтобы писать, затем он прогуливался по парку и появлялся перед хозяевами ко времени завтрака, одетый в экстравагантные шаровары из китайки и в короткую турецкую голубую жилетку. За столом он охотно разглагольствовал на темы, в которых был совершенно некомпетентен, свысока, вмешиваясь во все темы. Даже когда говорилось об охоте, которой он никогда не занимался, он позволял себе противоречить Смирнову, владельцу своры борзых и гончих, известных во всей России. Заводилась ли речь о сельском хозяйстве, и тут Гоголь, который никогда не утруждал себя заниматься этим делом, претендовал дать советы хозяину дома, владевшему пятью тысячами душ, проживающих на огромной территории в шести губерниях.

«…Говорил свысока, каким-то диктаторским тоном, одни общие места, и не выслушивал опровержений, и вообще показался мне самолюбивым, самонадеянным, гордым и даже неумным человеком. И тогда, и после так же, как и в этот раз, я замечал в Гоголе странную претензию знать все лучше других. Он иногда, правда, расспрашивал специалистов, но расспрашивал их таким образом, что клонил все подробности и объяснения в ту сторону, куда ему хотелось, чтобы набрать еще более подтверждений той мысли или тому понятию, которые он себе составил уже заранее о предметах… Учиться у других он не любил…»[551]

Даже госпожа Смирнова, которая всегда безмерно восхищалась Гоголем, тем не менее отмечала со своей стороны:

«Познакомившись и заинтересовавшись человеком, Гоголь или внимательно слушал его, или обучал иногда самым элементарным истинам или просто вопросам практической жизни. Толкуя их по-своему и придавая им особое значение, он смущал этим людей, а натуры обыденные, любящие говорить свысока самые банальные истины, приводил в негодование. Они не на шутку сердились на расточавшего непрошеные поучения».[552]

По воскресеньям он любил наблюдать за собравшимися за столом – губернатором, высокими сановниками, приглашенными их начальником, совсем напряженными, чопорными, – следя за их разговором. Это давало ему целостное представление об административной иерархии и о прочности российской власти. Сам он по этому поводу облачался во все свежее: черный сюртук, белоснежную рубашку с массивной золотой цепью, свисающей по жилетке.

«…В праздники все должно отличаться от буднишнего: сливки в кофе должны быть особенно густы, обед очень хороший, за обедом должны быть председатели, прокуроры и всякие эдакие важные люди, и самое выражение лиц должно быть особенно торжественно».[553]

Утреннее время он посвящал чтению первой части второго тома «Мертвых душ» А. О. Смирновой и Арнольди. По окончании чтения оба слушателя находились в глубоком потрясении. Однажды Арнольди захотел узнать у автора, почему его персонаж, молодая девушка Уленька, выглядит несколько условной.

«Что-то Уленька кажется мне лицом немного идеальным, бледным, неоконченным… Гоголь немного задумался и прибавил: „Может быть и так. Впрочем, в последующих главах она выйдет у меня рельефнее“.[554]

Гоголь убеждал А. О. Смирнову, что „Мертвые души“ будут для него повеленьем Божьим.

„Я уверен, когда сослужу свою службу и окончу, на что я призван, то умру. А если выпущу на свет несозревшее или поделюсь малым мною совершаемым, то умру раньше, нежели выполню на что я призван в свет“.[555]

Слушая его, то смиренно, то горделиво наставляющего других тому, чему он и сам должен был научиться, жалующегося на козни соседа от лица тысяч живущих, взывающего к Богу и считающего себя центром мира, выражающего множество гениальных идей и обычную глупость, у Арнольди складывалось впечатление, что он находится перед десятью личностями, собранными в ограниченном пространстве одного.

„…Брат мой сделал замечание, которое поразило тогда своею верностью и меня, и графа Толстого. Он нашел большое сходство между Гоголем и Жан-Жаком Руссо“.[556]