Эра войны. Эра легенд - Майкл Дж. Салливан

– Я говорю Нифрону «нет, нет, нет» – он не слышит. Теперь я говорю тебе «да, да, да» – ты тоже не слышишь.

Персефона нервно провела рукой по волосам.

– Я просто опасаюсь, что ты приняла поспешное решение.

– Ничего подобного. – Сури взяла кинига за руку. – Поверь, я многое знаю о чувстве вины. Не надо себя винить. Я иду не ради тебя и не по указке фэйна, а потому что таков мой путь. Так хотела Арион. К тому же я рискую всего одной жизнью – своей. – Девушка улыбнулась. – Я ждала этого момента. Когда Малькольм просил меня остаться, он сказал – придет время, и я пойму. Время пришло.

– Малькольм? При чем тут…

– Скажем так: я ждала среди листьев, а теперь настал мой черед летать. Арион дала мне крылья. Пора ими воспользоваться.

Пока Брин и Персефона разговаривали с мистиком, пошел дождь, однако к моменту окончания беседы ливень приутих. Приблизившись к своей палатке, Брин услышала чей-то плач, огляделась, увидела только Трессу и решила пройти мимо.

Девушка старалась держаться от вдовы Коннигера подальше. Та никогда не отличалась добрым нравом, а после смерти мужа стала и вовсе невыносимой: много пила, поминутно проклинала богов и огрызалась на прохожих. По слухам, даже швыряла камнями во взрослых и плевала в детей.

Окружающие относились к Трессе как к призраку – не то чтобы вовсе не замечали, просто притворялись, будто ее не существует. Никому не было до нее дела. Брин жалела несчастную озлобленную женщину, однако помогать не рвалась, поскольку понимала – та заслужила свою судьбу. Доказательств участия Трессы в заговоре против Персефоны не имелось, но все сходились во мнении, что ее следует казнить или хотя бы изгнать. В отличие от других членов клана, Персефона проявила милосердие. Вот так люди и становятся призраками.

Тресса стояла на четвереньках в грязи и отчаянно рыдала. Старая брекон-мора сползла с плеч, поддетая под нее мужская рубаха намокла. Концы спутанных волос касались земли, руки были испачканы травой, с губ свисали нити слюны.

Наверное, опять напилась. Не мое это дело. И все же Брин не могла пройти мимо. Никогда раньше она не видела такого безутешного горя.

– За что?! – Тресса стукнула по луже кулаком, еще сильнее забрызгавшись грязью, и подняла глаза к унылому серому небу. – Разве я многого прошу? Зачем вы забрали… – Она с завыванием повалилась на землю.

Брин стояла, точно громом пораженная.

– Тресса… – произнесла она запретное имя. Всеми отвергнутая женщина заозиралась. – Что случилось?

Глупый вопрос. Наверняка оплакивает мужа или свое одиночество. Впрочем, спрашивать, все ли в порядке, – еще глупее.

Вдова Коннигера молча смотрела на девушку. При других обстоятельствах Брин решила бы, что Тресса, известная непредсказуемым нравом, попытается наброситься, однако сейчас она не увидела в красных опухших глазах ни гнева, ни ненависти, только беспомощность и усталость, а еще собственное отражение.

– Что тебе нужно? – наконец произнесла Тресса.

Брин подошла ближе.

– Может, помочь?

Тяжело дыша, женщина покачала головой.

– Чем тут поможешь? Он умер.

– Коннигер?

Тресса издала громкий вопль. Брин показалось, она снова плачет, но, присмотревшись, поняла, что ошиблась: та истерически хохотала.

Бедняжка не в своем уме.

– Да нет же, клянусь задницей Элан! – Безумный смех вновь перешел в рыдания.

– Тогда кто?

– Гэлстон. – Женщина судорожно вздохнула. – Этот полудурок пережил удар молнии и Грэндфордскую битву, а сегодня… сегодня… – Она икнула и шмыгнула носом. – …взял да и помер. Я пришла, а он лежит на постели и таращится в потолок, будто меня поджидает. А ведь он едва ли помнил мое имя.

Снова заморосило, Брин даже не заметила.

Старый пастух приходился ей дядей, братом отца. В день, когда погибли ее родители, в него попала молния и с тех пор он так и не оправился. Больной и беспамятный, Гэлстон не узнавал племянницу: в последний раз назвал ее «медовой пампушкой» и схватил за руку так сильно, что чуть не поставил синяк. После этого Брин под любым предлогом его избегала. Она знала, за ним кто-то присматривает, но даже предположить не могла, что это Тресса.

– Наверное, я радоваться должна. – Вдова Коннигера грязной рукой утерла рот. – За семь лет ни одного «спасибо» от него не услышала, хотя стирала его шмотье, готовила еду, кормила и подтирала задницу. Только вот… – Ее плечи вновь затряслись от рыданий, – однажды он меня обнял… столько времени прошло, а я до сих пор помню, каково это – когда хоть кто-то тебя не презирает.

Брин тоже заплакала.

– Твоя мама осталась бы недовольна, – заявила Падера.

Дождь лил стеной. Палатки в квартале целителей отсырели и местами протекали. Капли громко барабанили по натянутой ткани. Промокшая Брин дрожала как осиновый лист.

– Давай-ка раздевайся и выкладывай, что случилось. – Старуха протянула девушке одеяло. – Где ты шляешься по такой погоде?

Брин принялась стягивать с себя насквозь мокрую одежду, – это оказалось не так легко.

– Гэлстон умер.

– Его убили?

– Нет, Тресса говорит, он умер во сне.

– Тресса? – с подозрением переспросила Падера.

– Гэлстон – мой родственник, тем не менее о нем заботилась не я, а она.

– Небось, меняла его пожитки на эль и медовуху.

– Не похоже. – Внезапно Брин вспомнила, что видела на Трессе рубаху Гэлстона.

– Да неужели? – Старуха закутала девушку в одеяло и промокнула ей волосы куском ткани. – И чем же она объяснила свою самоотверженность, заливая горе пивом?

– Тресса сидела в грязи и рыдала, как… в общем, я ни разу не видела, чтобы кто-то так убивался. Мне кажется… она его любила.

Падера скорчила рожу, от которой молоку впору скиснуть.

– Даже после удара молнии Гэлстон не позарился бы… – Знахарка шлепнула Брин пониже спины, чтобы донести свою мысль.

– Да нет, я не об этом. – Хранительница потрясла волосами. – Ты бы ее видела; печальное зрелище. Не могу представить, что бы я делала, если бы меня все так ненавидели.

– Ее ненавидят не без причины.

– Гэлстон – единственный, кто у нее оставался во всем белом свете, и то не помнил ее имени. Ужасно, правда?