4321 - Пол Остер

Новый дом располагался в Саут-Оранже, а не в Мапльвуде, но поскольку обоими городками управлял единый отдел просвещения, Фергусон и Эми остались учащимися средней школы Колумбия – единственной бесплатной средней школы в районе. Они уже доучились на своем втором старшем году, когда 2 августа 1963 года их родители поженились, и унылый разговор, состоявшийся на заднем дворе старого дома Фергусона одиннадцать месяцев назад, был уже почти забыт. Эми нашла себе парня, Фергусон нашел себе девушку, и их братско-сестринская дружба продолжалась ровно так, как на это и надеялась Эми, хотя теперь, когда они стали действительно братом и сестрой, быть может, старая метафора превратилась в чуточку избыточную.

Отец Фергусона забирал все деньги от продажи старого дома, но хозяином старого старого дома по-прежнему оставался Дан Шнейдерман, – первого мапльвудского дома, из которого юному Фергусону никогда не хотелось уезжать, и, продав тот дом за двадцать девять тысяч долларов, он смог купить дом в Саут-Оранже, несколько крупнее, за тридцать шесть тысяч долларов, поскольку, хоть мать Фергусона и осталась практически без единого пенни, потому что ежемесячные чеки от отца перестали приходить после того, как она вышла замуж за Дана, сам Дан больше не был банкротом, ибо в самом начале своей семейной жизни они с Лиз выправили себе страховки на сто пятьдесят тысяч долларов, и теперь, когда он получил эту сумму после отвратительной, преждевременной кончины Лиз, новообразованное семейство Адлеров, Фергусонов и Шнейдерманов оказалось на некоторое время уютно платежеспособно. Трудно было не думать о том, откуда взялись эти деньги, о мрачном переводе смертельного рака в доллары, но Лиз умерла, а жизнь длилась дальше, и что всем им оставалось делать, если не двигаться с нею вровень?

Все они очень полюбили новый дом. Даже Фергусон, крепко противившийся жизни в маленьком городке, готовый почти что угодно отдать, лишь бы только переехать в Нью-Йорк или любой другой крупный город где угодно в мире, признавал, что это прекрасный выбор и что этот двухэтажный, белый, обшитый досками дом, выстроенный в 1903 году и располагавшийся в неприметном тупичке под названием Вудхолл-кресент, был местом куда более подходящим, чтоб кинуть кости, нежели промозглый Замок Молчания, в котором он вынужден был жить последние семь лет. Вероятно, им бы не помешала еще одна спальня помимо тех четырех, что уже были, поскольку ту комнату, что предназначалась бы Джиму, переоборудовали в студию для Дана, но трудностью это никто не считал, а меньше всех – сам флегматичный Джим, приезжавший в гости лишь очень редко и, похоже, вполне довольный тем, что ночует в гостиной на диване, а если он сам не против, то чего ради против должен быть кто-то еще? Самое важное – то, что жили они в нем все вместе, а поскольку Фергусон одобрял Дана, Эми и Джим одобряли мать Фергусона, Дан одобрял Фергусона, а мать Фергусона одобряла Эми и Джима, все они мирно расположились вместе и не обращали внимания на сплетников двух городков, которые чувствовали, что со всеми вывертами и перипетиями последнего года – смертью, разводом, повторным браком, новым домом и двумя распаленными сексом подростками, жившими бок о бок на одном этаже в доме, – там, по адресу Вудхолл-кресент, 7, наверняка должно происходить что-нибудь странное, или неестественное, или не вполне правильное. Мужчина – всего-навсего пробивающийся художник, елки-палки, а это означало – неопрятный остряк-люфтменш (если верить евреям), либо патлатый нонконформист с подозрительными политическими склонностями (если верить неевреям), и как только может жена Станли Фергусона бросить семейную жизнь и все деньги, что к ней прилагаются, чтобы объединиться с эдаким вот типом?

Самая крупная перемена для Фергусона не имела ничего общего с материным замужеством за Даном Шнейдерманом. Она и раньше была замужем, в конце-то концов, и в этом смысле Дан был для нее лучшим, более совместимым супругом, чем отец, а потому Фергусон их союз одобрял и думал о нем не слишком усердно, поскольку делать этого было незачем. Думал же он, однако, вот о чем, и это представляло собой гораздо более значимый переворот в основных условиях всей его жизни: он теперь уже не единственный ребенок. Маленьким мальчиком он молился, чтобы у него завелись братишка или сестренка, вновь и вновь умолял свою мать сделать ему ребеночка, чтобы он больше не был один, но потом она сказала ему, что ничего не получится, что в ней ребеночков больше нет, а это означает, что до скончания времен он так и останется ее одним-единственным Арчи, и постепенно Фергусон смирился со своею одинокой судьбой, развился в задумчивого, мечтательного парнишку, которому теперь хотелось провести всю свою взрослую жизнь, запершись в комнате, за сочинением книжек, отказываясь от суматошных радостей и бодрого товарищества, какие переживает большинство детей со своими братишками или сестренками, но вдобавок избегая стычек и ненавистей, какие способны превратить детство в адскую, нескончаемую потасовку, что завершается пожизненной озлобленностью и/или непреходящим психозом, и вот теперь, в шестнадцать своих лет, избегнув как хорошего, так и плохого, что есть в полном уединении на всю жизнь, Фергусон понял, что детское желание его исполнилось в виде шестнадцатилетней сестры и двадцатилетнего брата – но слишком поздно, чересчур оно запоздало, чтобы принести ему теперь какую бы то ни было пользу, и хотя Джима по большей части рядом не бывало, а Эми снова стала его ближайшим другом (после долгого периода презрения к ней за то, что она его отвергла предыдущим летом), случались такие дни, когда он не мог не тосковать по своей прежней жизни единственного ребенка, пусть даже та жизнь и была гораздо хуже нынешней.

Все было б иначе, люби его Эми так, как он постепенно полюбил ее, воспользуйся они своими новыми обстоятельствами, чтобы предаваться разнообразным плотским шалостям, импровизированным сессиям по распусканию рук, когда родители отворачивались, тайным проказам похоти и полуночным свиданиям в той или другой из их соседних спален, чтобы все это достигло пика во взаимном жертвоприношении обеих девственностей ради дела любви и укрепленного умственного здоровья, но Эми это не интересовало, она в самом деле и поистине хотела лишь быть ему сестрой, и свихнувшемуся на сексе Фергусону, чьей первостепенной целью в жизни было сунуть свой пенис в тело голой девочки и девственность свою навеки оставить позади, приходилось с этим смиряться – или же разрываться от непрерывного буйства потребности в том, что ему нипочем не достанется, поскольку подавляемое желание – яд, что пропитывает тебе все твои части, и как только вены твои и внутренние органы полностью насыщаются этой дрянью, она начинает проникать тебе в мозг и прорываться наружу прямо через макушку.

Первые недели в новом доме оказались для него самыми трудными. Он не только вынужден был давить в себе порыв схватить Эми и измазать ей лицо своими поцелуями всякий раз, когда они оставались наедине, и ему не только приходилось умерять свои ночные эректильные грезы о том, как он проскальзывает к ней в постель в комнате за стенкой, но следовало производить и многочисленные практические подстройки, которые в основном вращались вокруг вопроса, как не нарушать личного пространства друг дружки, и покуда не установили они набор неукоснительных правил того, как им сосуществовать в тех пространствах, какие они занимали вместе (сперва стучаться, прибирать в ванной перед уходом оттуда, мыть за собой посуду, не списывать друг у дружки домашку, если ответ тебе не выдается просто так, и никакого шпионства в комнатах друг дружки, а это значило, что Фергусону нельзя заглядывать в дневник Эми, а Эми нельзя заглядывать в рабочие тетради и рассказы Фергусона), случилось несколько неловких моментов и парочка прямо-таки неловкостей, когда, например, Эми открыла дверь в ванную и увидела, как Фергусон, только что из душа, сидит голый на стульчаке и дрочит – Я этого не видела! – вякнула она, захлопывая дверь, – или когда Фергусон выскочил из комнаты в тот самый миг, когда Эми шла по коридору, стараясь подтянуть полотенце, в которое завернулась, и тут полотенце вдруг упало, явив белизну ее голой кожи пораженному Фергусону, который впервые смотрел на груди своей сводной сестры с их маленькими сосками и на курчавые каштановые волосы у нее в паху, Эми издала громкое Блядь! – на что Фергусон тут же отозвался почти остроумно: Я всегда подозревал, что у тебя есть тело, – сказал он. Теперь я в этом убедился, – и Эми расхохоталась, а потом воздела вверх руки, пародируя снимок с голой красоткой, и сказала: Теперь мы квиты, мистер Дик, чем намекала не только на смешного персонажа в их любимом «Давиде Копперфильде», но и на то, что сама видела в ванной несколькими днями раньше.