Опыты сознания - Георг Гегель

Это простое формообразование, таким образом, уничтожило в себе и объединило в спокойную индивидуальность непокой бесконечного разъединения – разъединения как в качестве природной стихии, которая необходима лишь как всеобщая сущность, а в своем наличном бытии и движении – случайна, так и в качестве народа, который, будучи рассеян на обособленные массы действования и на индивидуальные точки самосознания, обладает наличным бытием многообразных чувств и действий. Этому формообразованию, таким образом, противостоит момент непокоя, – ему, сущности, противостоит самосознание, для которого, как месторождения этого формообразования, остается только одно – быть чистой деятельностью. То, что принадлежит субстанции, художник целиком сообщил своему произведению, себе же самому как определенной индивидуальности он в своем произведении не придал никакой действительности; он мог завершить его только благодаря тому, что он отрекся от своей особенности, освободился от телесности и поднялся до абстракции чистого действования. – В этом первом непосредственном творческом произведении разъединение произведения и обладающей самосознанием деятельности художника еще не воссоединено; произведение поэтому не есть для себя действительно одушевленное произведение, а оно есть целое только вместе со своим становлением. Общее (das Geineine) в художественном произведении – то, что оно рождено в сознании и сделано руками человека, – есть момент понятия, существующего как понятие, которое противостоит произведению. И если это понятие как художник или зритель достаточно бескорыстно, чтобы заявить, что одушевление художественному произведению присуще абсолютно, и чтобы забыть себя, действующего или созерцающего, то вопреки этому следует придерживаться такого понятия духа, которое не может обойтись без момента сознания себя самого. Но этот момент противостоит произведению, потому что дух в этом своем первом раздвоении сообщает обеим сторонам их абстрактные по отношению друг к другу определения действования и вещности, и их возвращение в единство, из которого они исходили, еще не осуществлено.

Таким образом, художник узнает на опыте по своему произведению, что он не создал равную себе сущность. Правда, от этого произведения до него обратно доходит сознание, что удивленная толпа почитает это произведение как дух, составляющий ее сущность. Но это одушевление, поскольку толпа отвечает художнику на его самосознание только удивлением, есть скорее, [со стороны этого одушевления] признание художнику в том, что оно ему не равно. Так как это самосознание обратно доходит до художника в виде радости вообще, то он не находит здесь мук своего образования и творчества, не находит напряжения своего труда. Как бы толпа ни оценивала произведение или какого бы рода жертвы ему ни приносила, сколько бы она ни вкладывала в него свое сознание, – если она со своей компетентностью ставит себя выше произведения, то художник знает, насколько его дело больше ее понимания и речей; если она ставит себя ниже его и узнает в нем свою господствующую над ними сущность, то он знает, что он – творец этой сущности.

Художественное произведение поэтому требует иной стихии своего наличного бытия, божество – иного происхождения, чем то, в котором оно ниспадает из глубины своего творческого ночного мрака в противоположное ему, во внешнюю выраженность, в определение вещи, лишенной самосознания. Этой более высокой стихией является язык, – наличное бытие, которое есть непосредственно обладающее самосознанием существование. Как единичное самосознание обладает наличным бытием в языке, точно так же оно непосредственно наличествует как всеобщее заражение; совершенное обособление для-себя-бытия есть в то же время текучесть и всем сообщаемое единство многих самостей; язык есть душа, существующая как душа. Таким образом, божество, которое имеет язык стихией своего формообразования, есть в самом себе одушевленное произведение искусства, заключающее непосредственно в своем наличном бытии чистую деятельность, которая противостояла ему, существовавшему в качестве вещи. Другими словами, самосознание в опредмечивании своей сущности остается непосредственно у себя. Будучи таким образом в своей сущности у себя, оно есть чистое мышление или благоговение, внутренняя сущность которого имеет в то же время наличное бытие в гимне. Гимн сохраняет внутри себя единичность самосознания, и в то же время это единичность, внимаемая, наличествует как всеобщая; благоговение, воспламенившееся во всех, есть духовный поток, который в многообразии самосознания сознает себя как равное действование всех и как простое бытие; дух как это всеобщее самосознание всех имеет свою чистую внутреннюю сущность точно так же в качестве бытия для других и в качестве для-себя-бытия отдельных лиц в одном единстве.

Этот язык отличается от другого языка – языка божества, который не есть язык всеобщего самосознания. Оракул божества и художественной религии и предшествовавших религий есть необходимый первый язык божества; ибо в понятии божества содержится, что оно есть сущность как природы, так и духа, и поэтому обладает не только природным, но и духовным наличным бытием. Поскольку этот момент содержится лишь в его понятии и еще не реализован в религии, этот язык для религиозного самосознания есть язык некоторого чуждого самосознания. Самосознание, еще чуждое своей общине, не обладает еще наличным бытием так, как того требует его понятие. Самость есть простое и тем самым лишь всеобщее для-себя-бытие; указанное же самосознание, которое отделено от самосознания общины, есть только лишь единичное самосознание. – Содержание этого собственного и единичного языка вытекает из всеобщей определенности, в которой абсолютный дух вообще установлен в своей религии. – Всеобщий дух восхода, еще не обособивший своего наличного бытия, провозглашает, следовательно, столь же простые и всеобщие положения о сущности, субстанциальное содержание которых возвышено в своей простой истине, но вследствие этой всеобщности оно в то же время кажется тривиальным продолжающему развиваться самосознанию.

Далее развиваемая самость, которая поднимается до для-себя-бытия, владеет чистым пафосом субстанции, предметностью восходящего светлого существа и знает указанную простоту истины как то, что есть в себе, что не имеет формы случайного наличного бытия посредством чуждого языка, а знает как несомненный и неписаный закон богов, который живет вечно и о котором никто не знает, откуда он явился. – В то время как всеобщая истина, которая была дана светлым существом как откровение, отступила здесь вовнутрь или в глубину и тем самым избежала формы случайного явления, в художественной религии, напротив, так как образ божества принял сознание и тем самым единичность вообще, – собственный язык божества, которое есть дух нравственного народа, – это оракул, знающий частные дела народа и возвещающий о них то, что может пригодиться. Но на общие истины, так как они становятся известными как в-себе-сущее, притязает знающее мышление, и их язык для него уже не чуждый язык, а свой. Подобно тому как известный мудрец древности искал в своем собственном мышлении, что такое благо и красота, и наоборот, дурное, случайное содержание знания, как то: следует ли ему общаться с тем или иным человеком, следует ли его знакомому предпринять данную поездку и прочие маловажные вещи, предоставлял знать демону, – точно так же всеобщее сознание получает знание о случайном от птиц или от деревьев или от клокочущих недр земли, испарения которой отнимают у самосознания его рассудительность; ибо случайное есть нечто безрассудное и чуждое, и нравственное сознание, следовательно, слушается советов относительно случайного так, как бывает при игре в кости, – безрассудным и чуждым ему образом. Когда отдельное лицо руководствуется своим рассудком и обдуманно выбирает то, что было бы полезно ему, то в основе этого самоопределения лежит определенность особого характера; она сама есть нечто случайное, и это знание, полученное рассудком, о том, что полезно отдельному лицу, есть поэтому такое же знание, как знание упомянутых оракулов или знание, полученное при бросании жребия, с той только разницей, что тот, кто вопрошает оракул или бросает жребий, этим выражает нравственное убеждение, заключающее в себе безразличное отношение к случайному, тогда как знание, полученное рассудком, напротив, трактует случайное в себе как существенный интерес своего мышления и знания. Знание, высшее, чем то и другое знание, заключается в том, чтобы сделать оракулом случайного действования обдуманное решение, но все же знать, что сам этот обдуманный поступок есть нечто случайное со стороны его отношения к особенному и его полезности.