Решение номер три - Владимир Михайлов

Другой соавтор статьи мне потом объяснил: выступление было направлено в основном против «молодогвардейской» фантастики, но в редакции стали возражать: что это вы всё по одним и тем же; давайте и кого-нибудь из своих. Выбрали меня – поскольку жил я не в Москве и издавался тоже не в столичных издательствах. Кир Булычёв объяснил мне, как он понимает этот казус: «Ты – провинциал, и сколько книг у тебя уже вышло? Ну, вот видишь. А он – автор столичный, и у него – всего одна. Ясно, что ему обидно».

Я согласился с тем, что и такая версия имеет право на существование.

Аркадий же Натанович сказал философски:

– Хвалят или ругают – неважно, лишь бы не молчали.

Я подумал, что всё-таки лучше, если хвалят, но спорить не стал. В нашей критике никого так не ругали, как Стругацких. Может быть, потому, что никто не писал сильнее во всех отношениях, чем они.

По поводу же романа он заметил:

– Роман хороший. Но тебе, Володя, такого бы редактора, чтобы он тебе руки повыкручивал…

То был явный намёк на многословие. Такой грех я за собой знаю, и тогда тоже знал. Но не мог отказать себе в удовольствии.

О двух великих ораторах древности говорили, что у Демосфена ни слова нельзя отнять, к Цицерону ни слова нельзя прибавить. Я больше люблю Цицерона, хотя перед демосфенами почтительно снимаю шляпу.

В промежутках между вариантами «Тогда придите» я успел написать повесть совсем в ином духе – «Стебелёк и два листка». В нём политики не было никакой, зато была лирика. Это показывает, что от романтики я отходил вовсе не по прямой, а по достаточно извилистой, петлявшей, как река, дороге. Замысел повести возник вроде бы случайно: я сидел на крылечке на даче и бездумно глядел на такой вот росточек, только что проклюнувшийся; смотрел, испытывая к нему странную нежность. Возникла картинка: бескрайний сухой песок – и на нём такая маленькая, бесконечно хрупкая жизнь.

Повесть написалась быстро, по обычной моей технологии – идти за текстом и не знать, что произойдёт на следующей странице. Закончил. Вроде бы всё было на местах, но впечатления, что вещь готова, не возникало. Внезапно пришла даже не мысль, но ощущение: женщина – героиня повести – должна погибнуть, должен быть трагизм – иначе получается лишь «взгляд и нечто». Всё во мне протестовало против такого решения – но я понимал, что другого выхода нет. И заставил себя сделать всё нужное. Сам я переживал это так, словно женщина эта существовала в реальной жизни, как если бы утрата была действительной, а не вымышленной.

Повесть эта была опубликована в рижском русскоязычном журнале «Даугава». С ним у меня связано достаточно много. Разговоры о его создании велись очень давно, у этой идеи были свои сторонники и противники; последние основывали свои возражения на том, что русскому альманаху «Парус» так и не удалось завоевать своё место под солнцем. На самом деле всё решали, конечно, не противники и не сторонники, а московские партийные власти; когда они пришли к выводу, что русский литературный журнал должен быть в каждой республике, было принято соответственное постановление и журналы возникли. Журналы почему-то было принято называть именами рек: «Нева», «Енисей», «Волга»… Так возникла и «Даугава», хотя мне казалось, что можно было найти название и получше. Почти все были уверены, что редактором назначат меня; сам я знал, что этого не будет: я ещё не отбыл своего срока. Существовало неписаное (насколько я знаю) правило: работник, которого считали провинившимся, на какой-то срок лишался права занимать должности того же уровня. Зная злопамятность нашего ЦК, я не сомневался, что получил лет двадцать. Так оно на самом деле и оказалось.

Журнал начался неплохо, его редактор приложил немало сил, чтобы получить хорошие материалы – в том числе у писателей, в Латвии не живших, но хорошо известных в России. Но он сам же себе и вредил: получив хорошую (а значит – рискованную) вещь, шёл в ЦК с вопросом: можно её публиковать или нет? Ему резонно отвечали: «Раз вы и сами сомневаетесь, то что тут думать? Лучше не печатать, конечно». Жизнь всех нас приучила к самоцензуре, но и тут бывали разные уровни, в зависимости от готовности к риску. Редактор не хотел рисковать – и это сказывалось прежде всего на облике журнала. Да и давление со стороны Союза писателей Латвии было ощутимым: у них было своё представление о том, что хорошо и что – нет.

В журнале повесть прошла; я попробовал предложить её «Молодой гвардии». Но там уже не существовало той славной редакции, работали совсем другие люди, мало понимавшие в литературе, зато полагавшие, что смыслят в идеологии. Там мне ответили: повесть никак не подходит, потому что у них «другое мнение относительно того, как должны выглядеть люди будущего».

Только в 1991 году вновь возникшее в Москве издательство «Дружба народов» (не имевшее никакого отношения к одноименному журналу) выпустило книжку, в которую вошли две моих повести; второй была написанная сразу же после «Стебелька» повесть «Не возвращайтесь по своим следам».

Вернее, тогда – в 1983 году – был написан лишь первый вариант повести, половинного объёма: всего пять листов. Я поторопился сделать это, поскольку идея лежала, так сказать, на поверхности, и хотелось застолбить её, чтобы потом уже разобраться спокойно. Написанное тогда вошло в коллективный сборник фантастики «Хрустальная медуза», вышедший в Риге в 1985 году стараниями Виолетты Семёновой; участвовали в нём лишь местные авторы – к тому времени их набралось не так уж мало, хотя лишь немногие остались в фантастике. Написанное я дал под названием «Всё начинается с молчания», с подзаголовком «Главы из повести». Позже, уже в 1988-м, Виталий Бабенко включил этот текст в составленную им антологию «Современная фантастика», выпущенную издательством «Книжная палата». Тем временем я, уже не спеша, дописал повесть, при этом объём её увеличился вдвое.

Этой повести – полному варианту – тоже не очень везло с изданием, и впервые она увидела свет вместе со «Стебельком». Роман Подольный (вечная ему память) тогда сказал мне: «Я был уверен, что могу предсказать всё, что ты напишешь; но такого никак не ожидал». А мне всегда хотелось – да и сейчас хочется – испробовать что-то новое для меня. Хотя с годами это не становится легче.

Потом я решился на попытку к бегству, если руководствоваться известным правилом: «Шаг влево, шаг вправо считается…». Я имею в виду бегство от фантастики. А конкретно – написал книгу «Один на дороге», которую можно, наверное, отнести к «Военным приключениям».

Написать её пришлось, потому что, несмотря на множество прошедших лет, мои армейские воспоминания не давали покоя. Приходили по ночам. Нет, не кошмары; напротив, воспоминания были хорошими, и к ним примешивалось чувство тоски – по молодости, наверное. Я отлично понимал, что образцовым солдатом и сержантом никогда не был, но армию любил – и по сей день продолжаю. Мне казалось, что я перед нею остался в каком-то долгу, и захотелось оживить воспоминания, снова какое-то время прожить ими. Повесть писалась необычно долго, но потраченное время окупилось: когда книга вышла (в Москве, в издательстве «Советский писатель», в 1987 году), мне стали писать – офицеры интересовались, не пересекались ли мы в своё время по службе в инженерных, сапёрных войсках: решили, что книга написана профессиональным военным. Для меня это была радость.