По тонкому льду - Георгий Брянцев

У него неимоверное количество преданных друзей в стране и за рубежом. Он пользуется поддержкой сильных мира сего, Путкамер – это бог. Стоит ему замолвить словечко – и путь Земельбауэра к трудным жизненным вершинам будет устлан цветами. Ну, а если заговор сорвется, никогда не поздно отправить письма Кальтенбруннеру с такой, допустим, короткой припиской: "Изъяты у расстрелянного на днях дезертира". Тогда слово за Кальтенбруннером. Это далеко не Канарис, но лучше, чем ничего.

Вот какую игру затеял начальник гестапо!

Я спросил:

– Интересно, как поведет себя фон Путкамер, если показать ему письма?

Штурмбаннфюрер пожал плечами, подумал. Что сказать! Путкамер, конечно, бог, но тут его могущество, быть может впервые, можно взять под сомнение.

Аристократу хочется жить не меньше, чем простому смертному.

– Вы полагаете, он примет мои условия? – уточнил я.

– Уверен. Куда ему деваться! Эта публика держится с апломбом лишь до поры до времени.

– Я хочу, чтобы письма Путкамеру предъявили вы в моем присутствии.

– Эти идиотские письма укоротили мою жизнь по крайней мере лет на десять, – раздраженно проговорил гестаповец. – Но я согласен. Мне доставит удовольствие понаблюдать за физиономией этого «фона», когда он увидит собственные литературные упражнения.

Уточнив кое-какие детали и считая вопрос о Путкамере исчерпанным, я предложил начальнику гестапо подготовить мне списки арестованных, содержащихся при гестапо и в тюрьме.

Земельбауэр пожевал губами, глотнул воздух и философски заметил:

– Как странно устроена человеческая жизнь! Вчера я приказывал вам, сегодня – вы мне. А почему? Что произошло? Ничего особенного. Какие-то бумажки перекочевали из моего сейфа в ваш карман. Только и всего. Какая глупость!

"Оппель" промчался по городу, перевалил через мост и выскочил в степь.

На горизонте неровными зубцами вырисовывался черный гребень леса. Справа тянулся высокий – колос в колос – хлеб. Под порывами устойчивого ветра он колыхался под солнцем золотистыми волнами.

Машина торопливо бежала в сторону леса, неся двух молчаливых людей – меня и Земельбауэра. Был еще и третий в «оппеле», но он не в счет: это шофер. Кстати, он тоже молчал, выполняя положенные ему по должности обязанности и ничем не напоминая о своем присутствии. Я молчал и думал.

Думал, вероятно, и штурмбаннфюрер. Не может же человек не думать, готовясь к довольно необычному для него шагу? А Земельбауэру было о чем поразмыслить.

Впереди встреча с Путкамером, тем самым Путкамером, письма которого укоротили начальнику гестапо, как он сам выразился, жизнь лет на десять. И не только укоротили жизнь, а отдали ее целиком в распоряжение подпольщиков.

Один из этих подпольщиков сидел сейчас рядом с ним и вез его, мощного и всесильного начальника энского гестапо, "в гости" к Путкамеру. Со стороны, конечно, все выглядело иначе. Так, как подобает поездке штурмбаннфюрера СС по своим служебным делам в сопровождении переводчика. Он, нахохлившись, закинув ногу на ногу и сложив руки на груди, сидел и глядел вперед, в набегавший навстречу лес. Все должны были видеть, даже шофер, что начальник гестапо, как и прежде, грозная и важная личность и не его везут, а он везет маленького человечка-переводчика на деловую встречу в расположение школы абвера. И встреча эта секретна, осуществляется в интересах безопасности Германии.

Я тоже всем своим видом старался повысить авторитет господина Земельбауэра, сидел тихо и скромно сзади, на почтительном расстоянии от начальства и изучал затылок этого «юберменша». Мне нравилось играть свою новую роль. Пусть шофер, пусть сотрудники гестапо думают, что я только беззащитный исполнительный чиновник при штурмбаннфюрере. Но сам Земельбауэр знает, кто сидит с ним в «оппеле», кто сейчас хозяин положения.

Исполнение новой роли, признаюсь, доставляло мне немалое удовольствие.

Мало сказать, удовольствие – наслаждение. И не только потому, что я мстил этому ублюдку за причиненное им зло, заставлял его в какой-то мере расплачиваться за преступления. Мое честолюбие разведчика торжествовало. Да, сегодняшний Земельбауэр – покорный, униженный, предупредительно-угодливый – дело моих рук. Он страшен для других и жалок для нас. Он ходит на невидимом поводке, как пес. А конец поводка зажат в моей ладони. Сегодня я приспустил поводок, и Земельбауэр мчится вперед, мчится в лес, чтобы разыскать Путкамера и схватить его за горло, схватить мертвой хваткой.

Я спокоен. Я более спокоен сегодня, чем в тот час, когда шел на беседу со штурмбаннфюрером, держа в кармане копии писем. Там все-таки была игра, в которой я принимал участие. Теперь я только зритель и, если хотите, арбитр.

Мне предоставлено право судить о возможностях господина Земельбауэра, ставить ему отметку.

Решетов и Демьян возлагали большие надежды на мою поездку к Путкамеру.

Уж если гестапо дало нам кучу агентов, и в числе их нескольких человек, прижившихся на нашей стороне, то каков будет улов в абвере! В школах абвера готовят разведчиков и засылают их в нашу прифронтовую полосу и в наш тыл.

Именно этим занимается подполковник фон Путкамер. И если его оседлать, он даст не один, а несколько списков агентуры абвера. Во всяком случае, той агентуры, которую подготовил в своей школе. Короче говоря, в наших руках окажутся крупнейшие козыри.

Степь осталась позади. Машина вошла в неширокий лесной коридор. В далекую перспективу уходила ровная, без единого изгиба, дорога. Ее покой стерегли высоченные медноствольные сосны.

Переползавший через дорогу трактор с поврежденной гусеницей задержал нас на несколько минут. И только теперь, когда мы стояли с выключенным мотором, я услышал звуки, которые не доходили до слуха при движении.

Окружающий нас лес был наполнен визжанием пил, стуком топоров, ревом тягачей, голосами людей, запахом мазута и свежей древесины: шла беспорядочная валка леса.

"Оппель" помчался дальше.

Шестнадцать километров – сущий пустяк. Через десять минут мы повернули под прямым углом влево и наскочили на первого часового. Второй поджидал нас у моста через небольшой ручей, а третий встретил у ворот бывшего санатория "Сосновый".

Несмотря на два сигнала, поданные нашим шофером, ворота не открылись.

Из сторожки вышел часовой и объявил нам, что дальше надо следовать на своих двоих. Земельбауэр поморщился Мы оставили машину и зашагали по лесу. Нас окружила тишина. Переливчатыми трелями заливались какие-то птахи, где-то далеко по-прежнему ухали пушки. Но ни пение птиц, ни удары орудий не нарушали устоявшейся тишины. Воздух опьянял, как крепкое вино.

Пройдя шагов сто по гладкой асфальтированной до роге, мы вступили на поляну, залитую жарким июльским солнцем. Прямо на нас глядел своими окнами аккуратненький, в три этажа, старинной работы особнячок с островерхой крышей. Его сжимали с обеих сторон два громоздких, из белого кирпича корпуса. На шпиле дома билось на ветру утратившее цвет полотнище, украшенное свастикой.