Трусаки и субботники - Владимир Орлов

– Картон однослойный? – озадачил меня Башкатов.

– Да вроде бы… вроде бы однослойный… – принялся вспоминать я. – Впрочем, не знаю… Мне и в голову не пришло расковыривать картон… теперь-то это мне и вовсе ни к чему…

Зачем мне надо было всерьез исследовать свойства двух солонок и картонки с акварелькой? Я же завтра в Сибирь – тю-тю! Игра с солонками для меня закончена.

– Именно. Теперь они тебе и вовсе ни к чему. – Башкатов в раздумье почесал свитер. – А потому оставь-ка ты, старик, их мне. – Ну смотри… Хотя уверен, что история с солонками закончена, – попытался я образумить его.

– Не знаю. Не знаю, – покачал головой Башкатов. – Не знаю…

А глаза его при этом были очень хитрые.

Порешили, что завтра я привезу из дома две солонки и картонку. О солонке № 57, фарфоровой птице с головой Бонапарта, речи отчего-то не зашло.

Мальчишник наш шумел, надо признать, весело. Грустных физиономий я не видел. Пожалуй, лишь Бодолин выглядел озабоченным (а Глеб Аскольдович Ахметьев, как и К. В., собрание наше не удостоил вниманием, пришло отчего-то мне в голову). Да и с чего бы кому-то было теперь грустить? Кроме меня, естественно. Ну собрались в застолье, коли случился повод, ну уезжал кто-то из своих, пусть и надолго, ну не поминки же, уедет, а потом вернется. Когданибудь. Мало ли таких отъ ездов происходит среди нашей братии…

А я загрустил.

Им-то что, приятелям моим. Для них сегодня ничего не менялось. Они никуда не уезжали (то есть могли завтра же улететь хоть на Чукотку, но на неделю, на две). Это я, домосед, был отъезжающий. Отъезжающий… Где-то встречалось недавно мне это слово. В «Казаках»! Перечитывал «Казаков». На первых страницах, не представив своего героя по имени, Лев Николаевич называл его отъезжающим. Его Оленин, светский человек, года на два – на три помоложе меня, отъезжал из Москвы на Кавказ с надеждами – сделает карьеру, добудет славу, состояние, любимую и любящую женщину. У меня же не было теперь успокоительных (тем более – ослепительных) надежд, имелось лишь упование – авось жизнь продлится, все (что – все?) устроится, нечто путное в моей судьбе случится… Оленина любила женщина, но она была для него – «не то». От кого уезжал я? Нет, на мыслях о женщинах сейчас было наложено табу. И само неожиданно явившееся сравнение с Олениным показалось мне глупым, я его отринул. Но легче мне от этого не стало. Я не хотел уезжать из Москвы! Не хотел! Что со мной делают! Ко всему прочему я, человек, не избалованный сладостями и уютами жизни, не привереда, казалось бы готовый ко всяческим невзгодам, теперь пугался сибирской зимы. «Хоть бы весной уезжать или летом… – бубнил я себе. – А то ведь придется корпеть на морозе да на ветре…»

Я маялся, прижав ладони к вискам, жалел себя. Ко мне подсел Борис Капустин.

– Э-э, Куделин, да ты, брат, что-то раскис! – похлопал он меня по плечу. – А это нам надо печалиться! Как же мы играть без тебя будем. На кого ты нас оставляешь!

Компания оживилась. Обращение к футбольной теме сейчас же вызвало спортивные воспоминания и свежие тосты. Отъезжающий, то есть я, крепко набрался. Добираться ночью домой, памятуя о грузовике Пшеницына и обидах ловца человеков Сергея Александровича, я посчитал делом неразумным. Супруга Топилина Екатерина сама предложила мне остаться у них. Я позвонил старикам, чтобы успокоить их. Топилина они знали.

А потому на другой день передать Башкатову две солонки и картонку с акварелькой я не имел возможности.

Но у меня со стола исчезла солонка № 57. Ее я брать в Сибирь не собирался, намерен был оставить ее Нинуле или тому же Башкатову, если бы он все же пожелал иметь ее под рукой. Я пошел к Нинуле, Нине Иосифовне Белугиной, и поинтересовался, не брала ли она солонку с профилем императора Наполеона. Нет, был ответ, не брала. Врать бы Нинуля мне не стала. Я поспешил на шестой этаж к Башкатову, но и от того получил заверение, что он, Владислав Антонович Башкатов, к пропаже солонки № 57 отношения не имеет.

– За жулика, что ли, ты меня держишь? – покачал головой Башкатов. – А где две обещанные тобой солонки? И картонка с ними обещанная?

– Ночевал у Топилина, – сказал я. – Завтра днем привезу.

Однако завтра днем Башкатова в редакции уже не было. Капустин пробормотал: «Через тернии к звездам»… – Потом добавил: – Хорошо, что ты зимой уезжаешь. Если бы травка зазеленела, мы бы тебя ни за что не допустили. Ни за что!» – «Вот потому-то я и уезжаю, – сказал я всерьез, – что вы меня единственно футболистом и признаете…» – «Извини, старик, извини, – спохватился Капустин. – Я не хотел, старик!..»

Пришлось мне две фарфоровые безделушки и картонку с акварелью возвращать в Солодовников переулок.

Странная беседа случилась в тот вечер (вернее, уже в ту ночь) в комнате соседа Чашкина. Впрочем, особой странности в ней и не было. В последние дни Чашкин был само радушие, и теперь он зазывал меня к себе в застолье: «Ванька Лавров приехал из Воронежа!» Чтобы не обострять отношений моих стариков с Чашкиными, я согласился посидеть в застолье полчаса. Лавров гостил у Чашкина не впервые, я его знал. Они служили вместе в армии, потом Лавров окончил то ли училище, то ли школу и теперь состоял в структурах безопасности майором. У Чашкиных он появлялся всегда в штатском, в Москву его вызывали для поручений своеобразных. Чашкин мне о них намекал. Я и сам мог предположить, в чем суть этих поручений, и нынче мои догадки подтвердились. Дочурок Чашкина, видимо, отправили ночевать во флигель, к бабке. И застолье происходило шумное. Лавров обрадовался мне, как старому приятелю, не знаю, что докладывал ему обо мне Чашкин, но прежде никаких недоразумений у нас с ним не возникало. Лавров был красавец, румяный, со сладкими карими глазами, на вид чрезвычайно спортивный. В Москву его вызывали обслуживать дам. Жен каких-то начальников, надо полагать крупных. Сам Лавров не знал, кого именно, ему не полагалось даже догадываться об этом. Главное, чтобы им и его услугами оставались довольны. Видимо, и оставались, на моей памяти Ваня Лавров гостил у Чашкиных шесть раз. Из ответов Лаврова на нынешние подковырки Чашкина, ответов не слишком откровенных, но с перцем, можно было вывести, что не все оголодавшие были в возрасте, попадались бабенки и средних лет. Лавров даже не знал, в каких помещениях он оказывал услуги государственного значения. Там были бассейны и сауны, и подавали вино с банкетными закусками, а для некоторых дам – и коньяк. Свои чувства при этом Лавров никак не оценивал, он просто исполнял важное дело: начальственные мужи уставали или просто израсходовали себя на службе, их жены с жиру могли и бесноваться, а этого допускать, понятно, не следовало. Грело Лаврова и то, что ему доверяли, а вызовы в Москву несомненно способствовали его буднично-воронежским продвижениям.

– А как же! Выслуга лет идет! – гоготал Чашкин. – Но ты, Ванюша, особенно не важничай! И мы смогли бы! Вот наш Василий! – и Чашкин возложил мне руку на плечо: – Знаешь, какой он жеребец! Кого хочешь может обслужить! Ты бы его, Вань, порекомендовал кому надо…

Лавров в смущении стал говорить, что не имеет прав кого-либо рекомендовать. А я забоялся, что сосед Чашкин начнет сейчас же шутить по поводу двоюродных сестер из Ярославля и мне придется его осаживать. Я сказал, что в жеребцы не гожусь, на работе вымотался и надо идти на покой. С тем и покинул Чашкина и эротического майора. Однако заснуть долго не мог, все гадал, с каким расчетом Чашкин позвал меня в застолье с Лавровым. То ли после моей недавней горячности и обещаний набить морду был намерен пригласить меня к примирению? То ли, напротив, собирался напомнить мне, с какими людьми он в дружбе, и что мне не резон ерепениться и огрызаться? Впрочем, что мне был теперь Чашкин?..