Кавказская война. В 5 томах. Том 2. Ермоловское время - Василий Потто

Не так, напротив, посчастливилось горцам, когда два месяца спустя, восемнадцатого декабря, такая же большая партия в пятьсот человек и с тем же Джембулатом перешла Кубань у Романовского поста и двинулась по направлению на речку Чалбас. На линии уже знали о готовящемся нашествии и были настороже. Поэтому ни на чалбасской мельнице, ни на чалбасских хуторах черкесы не нашли ничего. Опытный Джембулат сметал грозившую опасность и, захватив наскоро что попало под руку, быстро повернул назад, к Кубани. Но уйти от погони ему уже было нельзя. Зловещим факелом вспыхнул сигнальный маяк, глухо раскатился пушечный выстрел – и со всех сторон понеслись казаки на тревогу... Первым настиг и насел на неприятеля резерв Казанской станицы, к нему подоспели станицы Тифлисская и Темижбекская, прискакал князь Бекович с кавказцами, донцы, с подполковником Залещинским,– и все совокупными силами гнали неприятеля на расстоянии целых тридцати пяти верст. Черкесы оставили по пути отступления множество тел, но им удалось и на этот раз увести в плен десятилетнего мальчика, сына дьячка из села Ильинского.

Из тревожных событий этого времени выдается геройская защита одной незначительной команды Кабардинского полка против вдвое сильнейшей партии хищников. Дело было так. Из Екатеринограда во Владикавказ шел транспорт с боевыми патронами, провиантом и солдатскими женами. Двадцать девятого марта 1826 года он выступил из Ардонского поста, с прикрытием из тридцати пяти солдат, под начальством унтер-офицера Пучкова. Отошли верст пятнадцать, как вдруг из лесу появилась большая конная партия черкесов. Пучков, не теряя присутствия духа, встретил их залпом. Шайка отскочила, а солдаты, воспользовавшись этим моментом, быстро устроили из повозок каре. Жестокий бой, длившийся несколько часов, кончился тем, что неприятель бежал, но конвою это нападение стоило четырнадцати человек, то есть почти половины команды; ранены были также две солдатки и пропал без вести четырехлетний мальчик.

Есть известие, передаваемое в частных записках одного путешественника, что женщины принимали близкое участие в бою,– недаром двое из них ранены. “Мы, бабы,– рассказывала одна из этих раненых солдаток,– нанимаемся для перевозки всякой рухляди... В тот раз я везла патроны, другие муку. Оказия была сильная. И вдруг со всех сторон налетели черкесы!.. Ведь они бы не так еще были страшны,– да уж визжат больно! Господи! Какой визг подняли!.. Шашки наголо – и летят!.. Мы скареились, да из-за арб и давай их душить. Отобьемся, отобьемся, смотрим: опять летят!.. Дадут залп из ружей – и в шашки!.. А прорваться в карею не могут: за арбами и фурами нашим ловко было отсиживаться. Вдруг слышим, конвойные кричат: “Патроны все!” Мы, бабье дело, да не будь плохи, разбили тюки, да и давай разносить патроны-то! И, вот как я подавала уже скушенный патрон солдату, пуля и отшибла мне палец: вот, видите? Зато теперь я получаю пенсион и полный паек – Государь так приказал”...

“Русская амазонка,– прибавляет автор записок,– рассказывала это с видом равнодушия, как дело очень обыкновенное. Оружие, порох, грабеж, пожар – вот слова, на коих основаны вседневные рассказы на линии”.

Ермолов по достоинству оценил подвиг Пучкова и просил Георгия как для него, так и для двух людей из его команды. Император Николай не только утвердил представление Ермолова, но, сверх того, произвел Пучкова в прапорщики и всем нижним чинам назначил денежную награду. Не лишнее заметить, что это были первые Георгиевские кресты, розданные Николаем Павловичем, а награды, увеличенные лично государем, впервые проявили ту истинно царственную щедрость, с которой покойный император постоянно отличал военную доблесть[13].

Случай с Пучковым не был единственный, хотя далеко не все они дошли до нас в донесениях начальников и в частных рассказах. В тех же записках, которые так просто и верно отражают дух воинственной кавказской женщины, воспитанной под грохот перестрелки и засыпавшей в детстве под мирные легенды о воинственных подвигах, рассказан между прочим следующий, столь же доблестный, но уже менее счастливый случай. “Один штабс-капитан и с ним три субалтерн-офицера, возвращаясь после освидетельствования сгоревшего в какой-то крепости магазина, встречены были сорока хищниками, под предводительством князька не только мирного, но и находившегося прежде на нашей службе. Имея в конвое только семнадцать человек донских казаков, штабс-капитан увидел всю бесполезность сопротивления, но не хотел и сдаться без боя. Как яростно было нападение, так и защита отчаянна. Из всего конвоя уцелели два казака, обязанные спасением быстроте своих лошадей, остальные изрублены... Один офицер, жестоко израненный, остался замертво на месте; другой, геркулес по росту и силе, защищавшийся с геройским мужеством, разрезан на части уже мертвый!.. Из зверского остервенения горцы размозжили ему голову, отрезали руки и ноги и дали телу неисчислимое множество ран...” Происшествие это было немного спустя после случая с Пучковым, и также между Екатериноградом и Владикавказом.

Официальные источники, в свою очередь, упоминают о нескольких случаях появления хищнических партий, о грабежах и разбоях, случавшихся в Кабарде около того же самого времени. Так двенадцатого мая человек сорок кабардинских абреков, под предводительством знаменитых князей Бесленея Хамурзина и Тембота Кантукина, прорвались на кабардинскую плоскость со стороны Чечни, но, встреченные здесь двадцатью казаками Волжского полка, поспешно укрылись в лесах Черекского ущелья. Отсюда они пробрались в землю дигорских осетин и вместе с ними замышляли новые набеги на русские границы.

Так шла жизнь Кабарды среди треволнений, которые незадолго перед тем население стало было уже забывать. Русское правительство отвечало на участие мирных кабардинцев в беспорядках непреклонной политикой, карая их, как за измену присяге и долгу подданных. И первой жертвой правосудия пал сын самого валия, Джембулат Кучуков, со своим сообщником князем Канамиром Касаевым. Казнь эта произвела на Кабарду глубокое впечатление.

Происшествия 1826 года были в Кабарде последними вспышками затихавшего брожения, переходными явлениями к эпохе мирной жизни. И если берегам Кубани предстояло еще быть поприщем диких насилий беспощадной религиозно-фанатической войны, то перед Кабардой лежал путь гражданского порядка, которого впоследствии не могло поколебать даже вторжение могущественного Шамиля.

Смягчению, а потом и исчезновению воинственных инстинктов в кабардинском народе послужило и постепенное исчезновение вождей, проникнутых духом необузданной воли и страстно искавших выхода для своих непочатых сил в громких военных подвигах. Под непосредственным управлением русского правительства бывшие междусословные отношения в Кабарде постепенно, но круто изменились.

Сила и значение князей каждый день утрачивали свое обаяние, и с каждым днем народная масса становилась самостоятельнее. Да и таких князей, которые образом жизни соответствовали бы прежним понятиям кабардинцев о княжеском достоинстве, становилось все меньше и меньше, и когда в шестидесятых годах умер последний представитель древнего типа кабардинского князя, Атажукин,– в Кабарде остался только ничего не значащий княжеский титул. Некогда широкая жизнь кабардинского “пши” мало-помалу переходила в область легендарных преданий, а с тем вместе затихала навек и некогда воинственная Кабарда.