Хрущев - Уильям Таубман

Похоже, что абсолютная власть, к которой так рвался Хрущев, не принесла ему счастья.

В эпоху Хрущева пышные и торжественные «дружеские встречи» были обычным делом. В столицу то и дело наведывались лидеры братских компартий, и тысячи советских «энтузиастов», собранных по разнарядке, приветствовали их в огромных залах московских дворцов. Вот и 10 ноября 1958 года Хрущев принимал во Дворце спорта Владислава Гомулку и других польских руководителей. За два месяца до того правительство Восточной Германии потребовало, чтобы западные державы включили их страну в подписание мирного договора, тем самым узаконив статус-кво в Европе. Западная Германия в ответ предложила объединить две Германии с помощью свободных выборов. Ни то ни другое предложение не было новостью; за спинами двух Германий стояли Москва и Вашингтон, так что никаких сюрпризов не ожидалось. Однако 10 ноября Хрущев взорвал бомбу: «Очевидно, для участников Потсдамского соглашения настало время… нормализовать ситуацию в столице Германской Демократической Республики. Советский Союз, со своей стороны, готов передать правительству в Берлине те функции, которые сейчас исполняются советскими учреждениями… Если Соединенные Штаты, Франция и Англия заинтересованы в вопросах, касающихся Берлина… они должны достигнуть соглашения [с ГДР]. Что касается Советского Союза, мы чтим наши обязательства по отношению к нашему союзнику — ГДР…»1

В переводе на простой язык: если Запад не признает Восточную Германию, СССР нарушит Потсдамское соглашение, передав Вальтеру Ульбрихту свои полномочия по доступу к Западному Берлину. Если западные державы попытаются этому помешать, Москва начнет войну для защиты своего союзника.

Заявление Хрущева повлекло за собой спешные консультации в столицах западных держав. Посол США в СССР Льюэллин Томпсон, лучше многих знавший Хрущева, предположил, что тот пытается навязать Западу признание ГДР и запрет ядерного оружия для Западной Германии. Однако Томпсон и его западные коллеги «терялись в догадках», каким образом Хрущев надеется этого добиться. Быть может, он «настолько недооценивает Запад»? В Вашингтоне президент Эйзенхауэр пытался скрыть свои опасения под маской бравады. Интуиция, заявил он госсекретарю Кристиану Хертеру, подсказывает ему единственный ответ: «Если русские хотят войны за Берлин — они ее получат». Однако его администрация молчала, не желая выдавать своей нервозности2.

Вторая бомба взорвалась 27 ноября, на официальной пресс-конференции Хрущева. В четыре часа пополудни он вошел в овальный, отделанный красным деревом кабинет Совета министров в Кремле. Был День благодарения, и американские корреспонденты явились в последнюю минуту, прямо из-за праздничных столов. «Мы предприняли много шагов, чтобы снизить международную напряженность», — объявил Хрущев: он выглядел бодро, говорил «эмоционально и энергично». Однако западные державы «хотят сохранить напряженность, а не уничтожить ее». Западный Берлин превратился в «злокачественную опухоль». Вот почему, как сообщается в двадцать восьмой дипломатической ноте, разосланной этим утром западным послам, Советский Союз решил «предпринять хирургическую операцию». В ноте содержится ультиматум: либо западные страны подписывают мирный договор с ГДР и в течение шести месяцев превращают Берлин в демилитаризованный «свободный город», либо СССР передаст Восточной Германии свои полномочия регулировать доступ из Западной Германии в Западный Берлин3.

Эйзенхауэр получил новости в Огасте, штат Джорджия, где отмечал День благодарения вместе с семьей. Если Западный Берлин падет под советским давлением, сказал он сыну, «никто в мире не станет больше верить нашим обещаниям». А если попытки защитить Западный Берлин приведут к войне — что ж, «пусть Хрущев знает, что мы не станем с ним церемониться. Воевать — так воевать всерьез». Однако несколько дней спустя, трезво оценив ситуацию, президент заметил, что защита Берлина, расположенного в глубине Германии, — «тот случай, когда политическая необходимость заставляет нас предпринимать совершенно безумные в военном смысле действия», и что американская позиция по Берлину напоминает ему «банку, полную червей»4.

Хрущевский ультиматум положил начало долгому противостоянию, не закончившемуся и ко времени Карибского кризиса, разразившегося четыре года спустя. В первом приближении тактика Хрущева была оправдана: он наконец получил приглашение в США, которое перед этим все откладывалось, и согласие западных держав на проведение в мае 1960 года саммита по Берлину. Однако стратегически Хрущев совершил ошибку. Те уступки по Германии, которых он требовал, для Запада были попросту невозможны. Одностороннее подписание мирного договора угрожало и Западу, и Востоку. А попытка силой заставить Запад подчиниться вступала в противоречие с его собственным стремлением к снижению международной напряженности5.

Позже, в разговоре с американским сенатором Губертом Хэмфри, Хрущев признавался, что «несколько месяцев раздумывал над проблемой Берлина». Возможно, поэтому он не видел необходимости с кем-либо консультироваться. По словам Микояна, Хрущев вообще не обсуждал с коллегами свое заявление от 10 ноября, хотя это и было «грубейшим нарушением партийной дисциплины». Далее Микоян рассказывает, что он возразил и попросил Громыко представить соображения Министерства иностранных дел, в ответ на что Громыко пробормотал что-то невнятное. По утверждению одного из его помощников, Громыко «боялся Хрущева до неприличия», даже несмотря на то, что выслушивал его «разносы» в основном по телефону. Кроме того, Громыко прекрасно понимал, что его советов здесь не ждут. Немного ранее он представил Хрущеву докладную записку по Берлину. Министр уже поправил очки и начал читать меморандум, когда Хрущев не слишком вежливо его прервал: «Погоди, ты вот послушай, что я скажу — стенографистка запишет. Если совпадет с тем, что у тебя там написано — хорошо, а если нет — выбрось свою записку в корзинку». И, продолжает помощник Громыко Андрей Александров-Агентов, Хрущев «начал диктовать (как всегда, сумбурно и неряшливо, но достаточно ясно по смыслу) свою идею насчет провозглашения Западного Берлина „вольным демилитаризованным городом“»6.

По словам Олега Трояновского, незадолго до того ставшего помощником Хрущева по вопросам внешней политики, записка от 27 ноября была с небольшими поправками одобрена Президиумом — возможно, лишь потому, что его члены уже не осмеливались противоречить Хрущеву. Сам Трояновский высказал некоторые сомнения, опасаясь «получить от ворот поворот», — однако Хрущев внимательно выслушал, а затем процитировал призыв Ленина 1917 года (в свою очередь, заимствованный у Наполеона) «ввязаться в бой, а там будет видно»7. Сергея Хрущева также одолевали сомнения: что будет, если американцы не захотят подчиниться? «Отец высмеял мои страхи и сказал, что из-за Берлина никто войну начинать не станет». Но что если шестимесячный срок ультиматума истечет, а Запад так и не выполнит требования СССР? «На это отец прямого ответа не дал. Сказал, что будет действовать по обстоятельствам, в зависимости от реакции партнеров. Он надеется, что хорошенько их напугает и они согласятся на переговоры». А если переговорами мы ничего не добьемся? — спросил Сергей. «Тогда попробуем что-нибудь еще, — с ноткой раздражения в голосе ответил отец. — Какой-нибудь выход обязательно найдется»8.