Атаман - Валерий Поволяев

Ее поддержали еще несколько человек.

Атаман поднял руку, призывая к тишине, оглядел савельевскую даму с головы до ног, отметил про себя, что такие женщины бывают хороши только на «безрыбье», и произнес:

— Никто не станет отрицать, что Россия — великая страна. Россия действительно великая страна. Но рядом с нею живет другая великая страна, — атаман глянул на тесную кучку японцев, одобрительно внимавших ему, увидел блестящего адмирала Безуара, которого ценил сам Колчак, кивнул ему, в ответ Безуар сделал пренебрежительное лицо: он не понимал, как можно называть великой страну, из одного края которой до другого доплюнуть можно, а люди посылают почту с острова на остров, привязав письмо бечевкой к камню, — да, рядом с Россией живет другая великая страна — Япония, — отвечая только одному адмиралу, произнес атаман. — Я предлагаю выпить за дружбу. Дружбу России с Японией. Пока мы вместе, никакие беды, никакие коминтерны нам не страшны.

В эти минуты атаман чувствовал себя больше японцем, чем сами японцы.

В стороне послышался рокот мотора — к шхуне шел катер, затем по воде ударило лезвие прожектора, установленного на носу «Киодо-Мару», заплясало по дымящимся голубым волнам, будто заяц.

— Едет новое пополнение, — сообщил Савельев.

За первым катером прибыл второй, за ним третий — народу на шхуне прибавилось, небольшой матросский оркестрик, привезенный с Русского острова, лихо ударил в литавры; старый моряк, украшенный серебряной цепью, перекинутой, будто аксельбант дворцовой свиты, через всю грудь, поднес к губам трубу, и чистая ликующая мелодия понеслась по пространству, спугивая чаек и тревожа душу каждого, кто в этот миг ее слышал.

Этот звук родил в Семенове неожиданно горькое чувство — человек, далекий от душевных слабостей и переживаний, не признающий жалости, он вдруг пожалел самого себя. В нем снова, как когда-то в детстве, возник жалкий, хлюпающий носом пацаненок, битый родителями, битый ровесниками и более взрослыми парнями-казаками, мечтающий о коне и шашке, о том, чтобы его заметил царь-батюшка. Все это осталось позади, в затуманенных далях времени, куда возвращаться не было никакого резона, но все равно ему захотелось вернуться в прошлое и стать тем самым сопливым казачонком, которым был когда-то. И от осознания того, что он не всесилен и не может одолеть время, атаману сделалось печально.

Не может он вновь стать казачонком, вернуть детство, которое, несмотря на оплеухи и обиды, было прекрасным — Гринька Семенов жил все-таки под защитой своего отца, человека, который жаждал справедливости и во всякую драку лез не задумываясь.

Но нет, ушло то время, нет его, как нет и сопливого Гриньки Семенова...

Атаман украдкой посмотрел на часы: не пора ли?

Нет, еще не пора, хотя минута, о которой он думал с невольной тяжестью в душе, вот-вот должна была наступить. Он в последний раз все прокрутил в мозгу: нет ли каких огрехов, дыр? Ни огрехов, ни дыр не нашел.

Когда к борту «Киодо-Мару» пристало сразу несколько катеров с запоздалыми гостями, фон Вах приказал рулевому, устремившемуся было вновь к шхуне, тормознуть. Тот сбросил обороты, и катер, тяжело зарывшись носом в волну, словно завис в воде. Мелкая взрыхленная рябь судорожно и звучно заколотилась о борт.

«Киодо-Мару», ярко освещенная, шумная, находилась в полумиле от катера фон Ваха. Из своих людей на шхуну фон Ваху удалось внедрить только одного человека, буквально всыпав ему в руку горсть золотых николаевских пятерок, — старого грузина-шашлычника. Почему-то люди из семеновского окружения посчитали, что лучше этого дедка с седым плотным ежиком волос на сухой птичьей головке никто не умеет делать шашлыки, но фон Вах знал, что это не так: есть во Владивостоке шашлычники потолковее старика Гоги Гоцеридзе, только их на шхуну к атаману не пригласили. Но что может сделать один дряхлый завербованный шашлычник в семеновском вертепе? Ничего не сможет сделать.

Ясно, что вся семеновская команда, в том числе и сам атаман, сегодня основательно нагрузятся, на берег из них вряд ли кто сойдет. Кроме, может быть, тех гостей, которым обязательно надо ночевать на берегу. Фон Вах с досадою хлопнул ладонью о ладонь.

— Ладно, — просипел он рулевому, — правь к берегу. На сегодня все.

Рулевой, которому до зубной боли надоели шпионско- сыщнические страсти полковника, заложил к берегу крутой вираж и, пренебрегая всякими правилами маскировки, которые так свято соблюдал фон Вах, дал мотору полные обороты. Катер взревел, становясь едва ли не на попа.

— Что, господин полковник, сегодня никого арестовывать не будем? — спросил рулевой, блеснув зубами.

— Сегодня никого не удастся арестовать, — у фон Ваха лязгнули челюсти, — не дано.

— Хорошо. — Рулевой не удержался, рассмеялся по-гимназически звонко.

— Домой, только домой, — пробормотал полковник ослабшим заморенным голосом, ухватился обеими руками за поручень. — Сегодня уже ничего веселого не произойдет. Этих людей мы арестуем, когда они протрезвеют.

Фон Вах ошибался — ни атаман Семенов, ни люди, близкие к нему, пьяны не были. Скорее наоборот, они как никогда в жизни были трезвы. Даже самим делалось противно от необычной внутренней прозрачности. Хотя выпить им хотелось. Чтобы снять внутренний мандраж.

Атаман иногда подходил к борту, глядел вниз, словно хотел что-то там увидеть. Наконец в очередной такой подход Буйвид не выдержал, быстрыми шагами подошел к атаману и спросил:

— Григорий Михайлович, что вы потеряли за бортом? Атаман распрямил плечи и диковато глянул на полковника: давно он не слышал, чтобы к нему так обращались.

— Я? — Семенов будто споткнулся обо что-то, замялся.

— К борту ночью вам лучше не подходить, Григорий Михайлович.

— Почему? — Семенов уже справился с собою, и у него недовольно вскинулась бровь.

— Вы лучше меня знаете почему. Зачем подставляться?

Нечто подобное уже было. В прошлом году. Ему не советовали подходить... не советовали подходить к окну вагона, когда его на крохотной, лишенной каких-либо выразительных примет станции пытались извлечь из вагона китайцы. Тогда о нем заботился надоедливый адъютант-хорунжий с лицом сытой овцы, сейчас — Буйвид. В общем, нет никакого спасения от спасителей Отечества.

Подставляться под пулю действительно было бы глупо. Семенов брезгливо глянул на остатки шампанского, застрявшие в бокале, и вытряхнул мигом опротивевшую жидкость за борт.

Владивосток сиял огнями, они забирались на сопки, к облакам, таяли в ночной черноте, особенно много огней было внизу, где они косо сползали в воду и исчезали в заливе. Семенов отошел от борта и посмотрел на часы.

Было все еще рано, время «зэт» не наступило. Ночное веселье на «Киодо-Мару» продолжалось.

Поздней ночью, когда город уже затих, от «Киодо-Мару» с криками, с воплями, с музыкой отвалили сразу несколько катеров. На одном из них находился атаман — в сером длинном плаще, сшитом из легкой ткани, такие плащи владивостокские модники называли пыльниками, в шляпе, низко надвинутой на лоб, чуть покачивающийся — ни дать ни взять подгулявший купчик, набившийся к атаману в друзья. Вместе с Семеновым в катер прыгнули еще четыре человека — двое японцев — знакомый майор-переводчик из штаба экспедиционных войск и полковник, представившийся атаману интендантом, а на самом деле — разведчик, и двое проверенных офицеров, назначенных Буйвидом атаману в спутники. Японцы очень внимательно следили за тем, как разворачиваются события в Приморье, строили прогнозы — в основном, правда, гадали на кофейной гуще: возьмет Семенов верх или не возьмет?