Моя борьба. Книга пятая. Надежды - Карл Уве Кнаусгорд

под ними – настоящий псих, по утрам, когда они уходят, он следит за ними в окно, а по ночам воет и мычит. Рассказал, что учился вместе с Ингер в старших классах, но тогда она его бесила, потому что, как и все клевые девчонки, состояла в организации «Природа и молодежь», однако впоследствии он в нее по уши влюбился. Что у него есть старший брат, что родители в разводе, мама – потрясающий человек, бабушку по материнской линии он боготворит, а отец – алкоголик без тормозов. И работает учителем. Я сказал, что мои родители тоже разведены и что мой отец тоже учитель и алкоголик. Мы долго о них говорили. У меня возникло ощущение, будто мы братья, и я проникся к Туре безграничной нежностью.

Он встал и принес из спальни рукопись.

– Вот он, – сказал Туре, – мой роман. Я вчера закончил. Хотел попросить тебя – может, прочтешь, прежде чем я начну его рассылать?

– Конечно, – согласился я, – с удовольствием.

Он протянул мне роман. Я взглянул на заглавие. «Куб Такка. Роман Туре Ренберга». В этот момент дверь открылась и в квартиру вошла девушка с фотографии. Щеки у нее раскраснелись – может, от холода, а может, она очень быстро понималась по лестнице.

– Приве-ет, – сказала она.

– Привет, – поздоровался я.

Она подошла и, пожав мне руку, уселась в кресло рядом с Туре и поджала ноги.

– Наконец-то я познакомилась с самим Карлом Уве! – воскликнула она. – Какой ты высоченный!

– Это мы низенькие, – сказал Туре, – из племени коротышек.

Они засмеялись.

– Так, – снова заговорила девушка, – я есть хочу. Еда осталась?

– На кухне немного осталось, – ответил Туре.

Она встала и скрылась на кухне.

– Сколько сейчас времени? – опомнился я.

– Половина первого, – ответил Туре.

– Значит, пора мне домой. – Я встал: – Спасибо тебе за ужин!

– На здоровье. – Туре проводил меня в прихожую. – Ты когда прочтешь?

– На выходных. Заходи в понедельник, и обсудим.

– Хорошо!

Ингер вышла в прихожую, я попрощался, прикрыл за собой дверь и вышел в город.

* * *

Действия в романе почти не было, сюжет считай что отсутствовал, текст строился вокруг главного героя по имени Такк и его одинокой скучной жизни в некой квартире. Написано было неплохо, но настолько отдавало Беккетом, что смахивало на подражательство. Роман не имел никакого отношения к Туре, к его характеру и темпераменту. Обсуждая с ним текст, я напрямую ничего не сказал, не хотел задеть или ранить его, и все же намекнул на это, и, как выяснилось, он и сам пришел к тому же выводу. Тем не менее он отправил рукопись как есть, ничего в ней не меняя, и получил положительный отзыв.

Вскоре после того, как в «Виндюет» напечатали мою первую рецензию, со мной связались из «Моргенбладет» и предложили писать литературные рецензии и для них тоже. Я согласился, но не сказать чтобы обрадовался. Ведь я ступил на путь критика, а не писателя, лучше бы занялся чем-нибудь совсем посторонним, потому что, сочиняя рецензии, я каждый раз признавал собственное поражение. Я умею писать о литературе, оценивать, хороша она или плоха и почему именно, однако создавать ее мне не под силу. Между мной и литературой выросла стеклянная стена: я вижу книги, но отделен от них.

Пару раз на радио заглядывал Хьяртан, приглашал меня на кофе, двигался он медленно, едва переставляя ноги, и все присутствующие потом интересовались, кто это такой. Не считая, наверное, охранников, сотрудники здесь были молодые, и неспешно шагающий мужчина с седыми, всклокоченными волосами вызывал недоумение. В мае Хьяртану предстояло сдавать экзамен, но подготовиться, по его словам, не получалось. Он вообще думает, не бросить ли учебу. Я сказал, что бросать нельзя, что надо просто перетерпеть, он уже так много знает, что можно и не готовиться, – все пройдет хорошо. Экзамен – это важно, так я сказал, а если его не сдавать, значит, год окажется потерян. Хьяртан посмотрел на меня и сказал, что я, пожалуй, прав. И пригласил меня заглянуть к нему как-нибудь вечером, у него есть новые стихи, если я захочу, он даст мне почитать. Разумеется, я захотел, и однажды субботним вечером мы с Гунвор отправились к нему в гости. Хотя жил он неподалеку от меня, в гостях у него я еще не был. Квартирка располагалась на первом этаже, но больше напоминала подвал. Шторы он задернул, мы пили кофе в полутьме, Гунвор поддерживала разговор, и я видел, как она нравится Хьяртану, как в ее присутствии он будто бы делается легче. Впрочем, ненамного: тяжесть в нем все равно ощущалась. Когда мы уходили, я подумал, что гравитация воздействует на него мощнее, чем на остальных, земля притягивает его сильнее, чем других, поэтому движения у него такие медленные, ему тяжело приподнять ногу, оторвать руку от стола. А ведь он – тот, в чьих стихах столько воздуха и небес, света и солнца, тот, кто живет в невесомом царстве духа.

Через несколько недель его снова положили в лечебницу.

В конце апреля мы с Эспеном поехали в Прагу. Его дебютные стихи многие хвалили, и в Осло Эспена пригласили в редакцию «Ваганта». Он обсуждал литературу с Хеннингом Хагерупом и Бьорном Огенэсом, Арве Клейва и Полом Нурхеймом, после встреч ходил с ними пить пиво, познакомился и с другими писателями, в том числе с новеллистом Юнни Бергом и поэтом Руне Кристиансеном. Хотя Эспен оставался Эспеном, которого я знал уже три года, все время поездки меня не покидало ощущение собственной неполноценности. Он писатель, а я нет. Едва он поворачивал голову налево, я тоже смотрел туда, выясняя, что его там заинтересовало. Моя подобострастность едва не разрушила нашу дружбу. В Берлине у нас было несколько часов до отправления поезда, Эспен купил газету и вычитал, что в румынском посольстве состоится выступление какого-то румынского поэта, стихотворения которого только что перевели на немецкий. Немецкого я не знал, но, несмотря на всю бессмысленность этого мероприятия для меня, я не сказал «нет уж, давай придумаем что-нибудь получше», ведь мне ни в коем случае не хотелось стоять на пути у его стремления к поэзии.

Мы отыскали посольство и вошли внутрь. Встречавшие гостей официанты в белых перчатках держали подносы с аперитивом, по залу расхаживали мужчины в костюмах и разодетые женщины. Мы с Эспеном провели ночь в поезде, а день – в городе, пахло от нас так себе, да и одеты мы были, мягко говоря, не особенно торжественно, поэтому наше появление без внимания не осталось. Ловя на себе косые взгляды, я думал: как хорошо, что, по крайней мере, Эспен – настоящий